Белые трюфели зимой - Н. Келби

— Аминь.

Пора было переходить к таинству причастия. Ряд за рядом паства заполнила приделы. Королева Виктория. Принц Эдуард. Леди Рэндольф Черчилль и ее странный заикающийся сын Уинстон.[105] Когда скамья Эскофье стала пустеть, он заставил себя не отставать от других; иначе люди заметили бы и стали рассуждать о том, какой смертный грех запятнал его душу. Стали бы судачить, высказывать предположения, все портить.

Роза. Сара. Дельфина.

Нет, скандала Эскофье допустить не мог. Он встал, занял свое место в очереди и помолился о прощении, но понимал: никакого отпущения грехов быть не может. В этом отношении позиция церкви абсолютно ясна. Адюльтер — это смертный грех, он оскверняет божественную природу Христа. Он опоздал и не получил епитимью, и теперь он был нечист.

— Плоть и кровь, — сказал священник и положил ему на язык облатку.

— Святой отец, простите меня, — тихо сказал Эскофье, но тот его не расслышал за ревом органа, громоподобным, как шум крыльев Его ангелов, и звонкими голосами бледных мальчиков в белых одеяниях, исполнявших псалмы и ведущих за собой остальную паству. Псалмы во славу и похвалу тому позолоченному Богу, что живет в просторных залах из холодного мрамора, а не в тех крошечных чудесах, которые такой человек, как Эскофье, творит каждый день.

Облатка растаяла у него на языке. И была, как всегда, безвкусной.

Глава 20

Эскофье улыбнулся и подал Саре еще один маленький сладкий абрикос. Фрукты были разделены на половинки, сбрызнуты коньяком и сдобрены сахаром и маслом — по одному кружочку на каждую половинку, — а затем запечены, доведены до полной карамелизации и выложены на позолоченную тарелку. Абрикосы были еще теплые, но не горячие; Эскофье украсил их небольшой горкой крема «шантийи», пышного, взбитого с ванилью, а сверху положил еще и крошечный листочек двадцатичетырехкаратного золота.

Эти абрикосы были прелестны, но Сара, если честно, рассчитывала на тарелку куриного супа с лапшой. Ей хотелось чего-нибудь теплого, домашнего, успокаивающего. Она специально позвонила Эскофье в рабочий кабинет и потребовала, чтобы он приготовил ей что-нибудь простое. Но ведь это же, в конце концов, был Эскофье!

— У меня есть новый десерт, я его придумал для тебя. Некий этюд в белых тонах. Крем с ароматом розы. В честь святой Жанны.

— Жанна любила суп, — сказала Сара. — Это известный факт. И во время предсмертной трапезы ей подали суп. Суп — самое подходящее кушанье для святых.

— Но ты же не святая.

Эскофье явно что-то задумал.

С ним вообще трудно было спорить. Белые трюфели, колючие африканские лобстеры, мороженое, сделанное из меда африканских пчел, какое-нибудь невероятной красоты и особой пятнистости перепелиное яичко — все это он дарил ей, как другие мужчины дарят драгоценности.

Но этот день был для нее особенно трудным и каким-то чересчур долгим.

Сара закрыла глаза и медленно жевала абрикос, боясь подавиться. Горло пылало, как в огне. Сегодня по неведомой причине трагедия Жанны накрыла ее с головой. Она испытывала неясное беспокойство и понимала, что не уснет. Ей казалось, что ржавый лунный свет придает ее коже янтарный оттенок. И она все время чувствовала запах дыма и никак не могла от него отвязаться. Ее рыжие волосы, теперь уже крашеные и остриженные совсем коротко, под мальчика, — она оставила всего несколько крупных локонов, — прямо-таки провоняли дымом. Сара несколько раз подряд вымыла голову, но так и не смогла избавиться от запаха дыма и пепла. Наоборот, этот запах только усилился, и теперь дымом пахло все ее тело — руки, ступни, живот. Нет, спать было решительно невозможно! Жанна не позволит ей отдохнуть. Сара попыталась переключиться на мысли о своих внучатах, которые мирно спали в соседнем номере, но из этого тоже ничего не вышло. Через несколько дней она собиралась уезжать на отдых в Бретань; она попыталась подумать об этом, но не тут-то было: ее повсюду преследовал огонь. Костер.

Вот почему, когда Эскофье постучался к ней, она открыла дверь и, обнаженная, сразу потянулась к нему.

— Такое ощущение, будто мои руки в огне, — пожаловалась она.

— Ты что-нибудь ела?

Он, впрочем, знал, каков будет ответ. Еще до того, как спросил. Так что закутал стройное тело Сары в снятую с постели простыню и стал кормить ее этими золотыми фруктами, как кормят умирающего ребенка, запоминая каждое мгновение, каждый звук, каждый запах. Подрумяненная карамель, кардамоновое масло, которое Сара втирала себе в кожу, аромат розовой воды, которую она добавляла в ванну, — все это Эскофье жадно впитывал, запечатлевая в памяти каждый миг и отчетливо понимая, что это, возможно, их последний вечер вместе.

Дельфина наконец согласилась к нему присоединиться.

Эскофье поцелуями осушал слезы на щеках Сары, а вокруг них спал Лондон. Она сняла с него фрак и жилет. Он позволял ей делать что угодно. И знал: он будет тосковать о каждом дне и часе, проведенном с нею. Он вспоминал, как Сара явилась на чай в знатное общество с ручным хамелеоном на плече, и ящерка свисала с ее шелкового вышитого платья, словно украшенная самоцветами брошь, приколотая к нему золотой цепочкой. Он вспоминал ее нежной любящей бабушкой — безусловно, впрочем, не имеющей возраста, — которая откровенно любуется тем, как ее золотоволосые внучки Симона и Лизиана вместе с сыном Ритца Шарлем набивают себе животы тартинками с вареньем и шоколадом, но сама к угощению даже не прикоснется: поесть ее всегда приходилось заставлять чуть ли не силой.

Он не знал, как сказать ей о приезде Дельфины.

— Ты должна есть, и когда меня нет рядом с тобой, — сказал он.

— Так будь рядом со мной. Поедем в Бретань.

Эскофье медленно поцеловал ее в обе щеки и в шею сзади. Шестнадцать лет. Достаточно долго — особенно когда любишь такого человека, как Сара. Это ведь все равно что любить утреннее небо или океан перед бурей.

— Там будет Моне, — продолжала она уговаривать его.

— В таком случае никаких отговорок. Моне обладает очень даже неплохим аппетитом для художника!

— Он теперь творит какие-то чудеса с туманом. Он рассказывал, что тот американец, Уистлер, посоветовал ему здесь, в «Савое», один из угловых номеров, ты знал об этом?

— Меня это ничуть не удивляет.

— Так что теперь даже Моне приедет к тебе писать мосты. Эти художники очень любят мосты. И этот ужасный лондонский воздух, этот вечный смог. На самом деле это же никакой не туман. Ужас! Этим воздухом совершенно невозможно дышать, зато его, видимо, можно изобразить.

Абрикосы вернули на щеки Сары румянец. Ничего, найдутся и другие, кто о ней позаботится, — друзья, члены семьи, секретари и помощники. Она всегда жила в окружении небольшой армии таких людей, но ела порой только из рук Эскофье.

— Теперь в «Савой» съезжаются гости со всего мира, — сказал он и скормил ей еще ложку.

— Ничего, пару недель здесь прекрасно обойдутся и без тебя. Кстати, Роден тоже приедет в Бретань. И еще этот молодой художник — Матисс. Он невероятно талантлив. А был юристом. Я тебе говорила?

Говорила. И много раз говорила о том, какие эти бретонцы «удивительно средневековые». И о том, как мало у них дорог, и какое там сердитое море, и как мало они знают о современной моде. И что мужчины там носят длинные волосы, а брюк не носят и выставляют напоказ ноги — кстати, очень даже неплохой формы, — в гетрах или грубых чулках и в смешных башмаках с застежками. И что женщины в Бретани похожи на чаек, хотя Эскофье уж и позабыл, до чего все женщины в мире, когда надевают чепцы, напоминают этих морских птиц.

— Но еда там, разумеется, какая-то есть?

— Это не Париж, но еда там, безусловно, есть. Лобстеры, улитки, устрицы, венерки, сардины — все это ловят в океане и, ссыпав в миску, подают по-простому, с оливковым маслом, петрушкой, солью и перцем. Так они обедают. Каждый день. А еще там есть кальвадос и нежно-розовая ветчина. И такие тонюсенькие блинчики. И очень много всяких разновидностей сидра.

— Значит, ты будешь есть?

— Эта еда начисто лишена воображения, фантазии. И потом, она шевелится во рту, когда ее ешь. Они даже убить этих моллюсков как следует не могут!

— Я пошлю туда несколько рецептов с твоим секретарем.

— Нет. Скажи, что приедешь сам. — Сара набрала в ложку крема и размазала крем Эскофье по губам, а потом медленно сняла поцелуями. — А еще там, на западном побережье, полно осьминогов — сотни и тысячи! В прошлом году мы залезли в какую-то пещеру, так там их было видимо-невидимо. Они бы тебе понравились. У них такие печальные глаза — как у тебя.

Эскофье посмотрел на часы, стоявшие на камине. Его удивило, что уже так поздно. Он вдруг почувствовал себя очень усталым.

— Кто это «мы»? Или, точнее, «мы в этом году»? С тобой едет Аббема?