Белые трюфели зимой - Н. Келби

— Сколько всего тарелок?

— Восемнадцать сотен для ланча и ужина.

— Чтоб мне провалиться!

— Oui.

Во время ланча Роза стояла рядом с Эскофье, глядя, как он внимательно инспектирует каждую тарелку, прежде чем та покинет пределы кухни. Каждое баранье ребрышко, каждое рыбное филе, каждую порцию мусса и заливного — все от соуса до супа и гарнира было подано как полагается.

Но незадолго до конца ланча Ритц вошел в кухню с тарелкой в руке. Эскофье обследовал ее.

— Все идеально.

— Да, идеально, — сказал Ритц. — Но каким-то образом наш гость решил, что Poulets de grains à la Polonaise[104] — это нечто жареное, с картошкой, точнее, с чипсами, хотя наш дорогой месье Эшенар и пытался объяснить ему, как готовится эта Poulet и как важно, чтобы соки печени и птицы смешались и пропитали друг друга.

— И чего же он хочет теперь?

— Он заказал жареный рубец с луком, колбасу и картофельное пюре. Я заверил его, что это прекрасный выбор, великолепная комбинация вкусов. Он очень богат. Как бы нам это для него приготовить?

— Этого мы для него готовить не будем, — отрезал Эскофье.

— Я знаю тут одну забегаловку, — сказала Роза. — Неподалеку. Рядом со стоянкой кебов.

Ритц поцеловал ей руку.

— Значит, пошлем туда мальчика, — сказал он с облегчением. — Ведь клиент всегда прав. Хотя клиенты бывают страшно невежественны. А порой и поразительно глупы. Но они всегда правы.

В тот же день, но уже ближе к ночи, когда они поднялись в апартаменты Эскофье, он приготовил для Розы горячую ванну. Маленькое помещение мгновенно наполнилось паром. Роза раздевалась неторопливо, ничуть не стесняясь. Скромность явно не принадлежала к числу ее достоинств. Когда она скользнула в воду, Эскофье подал ей бокал «Моэ».

— Ты научишь меня искусству французской кулинарии? — спросила она.

— Конечно.

— Но ведь я женщина.

— Ты не только женщина, ты еще и умна, и совершенно не боишься работы, и достаточно многое умеешь — у тебя есть полное право у меня учиться.

— Но пойдут разговоры.

— Это правда.

Это была самая что ни на есть правда, и оба отлично это понимали. Но в тот момент Эскофье казалось, что возможный скандал вполне стоит риска. Было в Розе нечто, напоминавшее ему о Саре. Разумеется, о куда более юной Саре. И потом, Сара была гораздо красивее, обладала более царственной осанкой и вообще всем своим обликом походила на королеву. Но и у Розы были красивые рыжие волосы, изящная шея и очень светлая, цвета сливочного масла кожа.

«Дорогой Берти» был чрезвычайно предсказуем.

Обнаженное тело Розы на фоне белых мраморных стен и белейшей фарфоровой ванны так и сияло и словно светилось, как далекая луна в безоблачном небе.

«Какая белая у нее кожа, — думал Эскофье. — Какой удивительный оттенок!»

Некая идея, едва успев зародиться, вдруг сразу начала обретать форму. Почти неуловимый образ. Некое вкусовое ощущение. Неясная мысль о маленьком, но изысканном подарке.

Еще утром Эскофье принес наверх огромную корзину, полную белых лепестков роз, белых фиалок и ванильных орхидей, с помощью которых он планировал создать новое кушанье. Pâtissier уже засахарил по его просьбе некоторые из цветов, а также приготовил для него тарелку хрупких меренг, горсть ванильных бобов и свежие сливки. Собственно, Эскофье мечтал создать новое блюдо для Сары — что-нибудь сладкое, удивительное, способное ее поразить. Сара как раз играла Жанну д’Арк, святую девственницу, семнадцатилетнюю девушку, и эта роль сделала ее поистине знаменитой. Играть Жанну д’Арк сложно в любом возрасте, но для женщины под пятьдесят сыграть ее — тем более так сыграть! — было, казалось бы, почти невозможно.

Эскофье бросил в ваннну горсть лепестков белой розы.

Белая кожа. Белые розы. Сама суть святой Жанны в этих оттенках белого, точно в оттенках невинности.

«Сахарные нити, — думал он. — И ванильный крем, разумеется».

Эскофье пытался решить, нельзя ли ввести во взбитые сливки хотя бы самое малое количество розовой воды, когда Роза сказала:

— Ни один мужчина не дарил мне роз. Украшения — да. Меха. Деньги. Но ведь розы — это совсем другое: каждая из них — это неповторимое чудо. Разве дарят чудеса поварихе!

Эскофье снял с ее колена прилипший лепесток розы и попробовал его на вкус. Хрустящий. Чудесный цветочный аромат. Идеальная нота для крема. Он провел лепестком по губам Розы. Она закрыла глаза.

— Ты можешь вообразить его вкус? — спросил он.

— Пожалуй, слишком похоже на вкус травы. Нужна ваниль, чтобы усилить аромат.

— Отлично!

— Еще бы. Я ведь тоже повариха, в конце концов.

— Non. Ты не повариха. Ты — шеф. Художник.

— Да нет, повариха. Ты, конечно, душка, но все мы — просто элегантные дикари, — возразила она. — Пусть порой и прекрасные, но все-таки дикари.

И Эскофье вдруг ощутил, как что-то бьется у него в груди, точно крылья дикой птицы, которая вскоре выпорхнет оттуда и улетит от него. Роза вышла из теплой воды и завернулась в толстое махровое полотенце. Розовые лепестки прилипли к ее плечам.

— Чем мы теперь займемся?

Перед ним стояла обнаженная молодая женщина, но все это было слишком сложно. Сара, Дельфина: обе они и без того уже сплелись в его мыслях. Роза. Он погладил ее по щеке.

— А теперь я буду тебя учить, — сказал он. — Вот чем мы можем заняться.

И к своему удивлению, увидел, что она, похоже, разочарована.

— Ну что ж, учи меня, — сказала она на безупречном французском, из которого вдруг совершенно исчез этот ужасный акцент. Она явно играла какую-то роль. Даже полотенцу, якобы нечаянно, позволила упасть на пол. В конце концов, в отсутствии упорства ей отказать было нельзя.

Венера, подумал Эскофье и рассыпал горсть цветов по постели. Он так распределил их на шелковых простынях, чтобы казалось, будто весна застигла их врасплох, и в центр этой россыпи цветов уложил Розу. Глядя на ее длинные рыжие волосы, он все сильней тосковал о Саре — о той Саре, какой она была в дни его молодости. Мелкие фиалки он вплел Розе в водопад ее волос, а орхидеями украсил ей грудь.

И в итоге каждый цветок, каждый лепесток занял свое место. А когда Эскофье закончил, Роза действительно показалась ему не Венерой, поднимающейся из раковины моря, а Сарой в образе Венеры, поднимающейся из садов его юности.

Он смотрел на нее, и ему хотелось плакать.

— Не двигайся, — прошептал он. — Закрой глаза. Отдыхай.

Роза вскоре и впрямь крепко уснула, и снились ей чистые цвета и ароматы. Сперва ей казалось, что она спит в саду, полном роз и фиалок, и это был необычайно глубокий и сладкий сон. Но затем ароматы вокруг нее изменились и, в конце концов, разбудили ее: пахло сливками и ванилью.

Эскофье стоял в своей маленькой кухне по-прежнему в брюках со штрипками и в рубашке с белоснежными манжетами и взбивал сахар в пену.

— Это Baisers de Vierge.

— Vierge? Девственницы?

— Ну да. «Поцелуи Девы».

Под вуалью из сахарных нитей двойные ракушки меренг, заботливо приготовленных pâtissier, были уже наполнены кремом, благоухавшим таитянской ванилью. Меренги с кремом были похожи на две идеальной формы груди, украшенные засахаренными лепестками белых роз и дикими фиалками.

— Это ведь для Сары, верно?

Эскофье покраснел.

Роза обняла его за плечи.

— Ничего, все в порядке. И они прекрасны — это же ясно как день. И я из-за этого не стану любить тебя меньше, дорогуша. Не беспокойся. Со мной ведь такое не впервые случается, знаешь ли.

Но на следующий день, идя к мессе, Эскофье Розу в парке не встретил. Он некоторое время послонялся там, притворяясь, будто любуется няньками, толкающими перед собой детские коляски под золотистым, уже почти осенним небом. Он ждал так долго, что пропустил и таинство исповеди — перед службой всегда предлагалось исповедаться — и проповедь в виде отрывка из Ветхого Завета или Евангелия и чуть не опоздал на таинство святого причащения. Уже и Господа попросили о заступничестве. Уже и вода превратилась в вино, а хлеб в Его плоть. Когда Эскофье наконец прибыл в собор Святого Павла, вся паства стояла на коленях.

«И не введи нас во искушение…» — слова «Отче наш» громом отозвались в душе Эскофье.

— Но избави нас от лукавого, — сказал он и, преклонив колена, занял свое место у мраморного алтаря. Темные витражи на окнах давали мало света, и ему был плохо виден Иисус на кресте и остальные святые, но Эскофье знал: все они там. Со своими невидящими глазами и зияющими ранами.

У него над головой на позолоченном потолке были изображены демоны и ангелы, глупцы и святые, и этот рай небесный поддерживали легкие, точно парящие, мраморные колонны.

— Аминь.

Пора было переходить к таинству причастия. Ряд за рядом паства заполнила приделы. Королева Виктория. Принц Эдуард. Леди Рэндольф Черчилль и ее странный заикающийся сын Уинстон.[105] Когда скамья Эскофье стала пустеть, он заставил себя не отставать от других; иначе люди заметили бы и стали рассуждать о том, какой смертный грех запятнал его душу. Стали бы судачить, высказывать предположения, все портить.