Серебряное озеро - Август Стриндберг

Эта завистливость распространялась даже на пустяки, как будто окружающие считали его недостойным ничего хорошего или красивого. Однажды адвокат купил себе нож для разрезания книг, который стоил всего две кроны, но привлекал внимание искусственной позолотой. Пришедший Черне мгновенно заметил покупку: «Нет, вы только посмотрите! Очень недурственно!»

Либоц словно попал в заколдованный круг. К примеру, стоило ему разжиться деньгами, как он осуществил мечту своей юности: завел себе шелковый зонт. Его тут же подменили на хлопчатобумажный. Из чувства противоречия и желания снова испытать судьбу адвокат купил такой же, как прежде. А когда и этот зонт мгновенно украли, он бросил эксперименты и с тех пор обходился исключительно дешевыми зонтами.

«Мне не положено иметь шелковый!» — сказал он про себя, словно и впрямь верил в то, что его жизнью распоряжается кто-то другой.

В период помолвки Либоц приобрел себе цветной галстук и булавку к нему. Город просто ошалел от этих покупок. Со всех сторон слышалось: «Нет, вы только посмотрите!..» Некоторое время адвокат противился, потом вынужден был уступить. В городе мгновенно воцарилось спокойствие.

С Шёгреновыми растратами Либоц примирился, разнеся их по двум разным категориям: часть записал в реестр отцовских долгов, другую перевел на счет под названием «Непредвиденные расходы». Опыт участия во многих уголовных процессах подсказывал адвокату, что правонарушитель нередко оказывался защищенным, недоступным для преследования. Точно так же он обнаружил, что его экономка ворует едва ли не на законных основаниях. Он раз за разом конфисковывал у нее краденое, расставлял множество ловушек, но она неизменно выходила сухой из воды. Тогда он закрыл глаза на ее проделки.

Поскольку Либоц собирался уезжать из города, он продал свою мебель, причем продал в кредит. Надо сказать, что во всех делах по взысканию долгов он вел себя крайне человеколюбиво, в частности никогда не посылал по почте официальных конвертов с названием адвокатской конторы, предпочитая обычные, неприметные, непрозрачные. Затем он просил о личной встрече, предлагал порядок погашения долга, даже ссужал деньгами самых нуждающихся. Теперь, когда он захотел востребовать причитавшиеся ему суммы, он не мог предъявить ни одной расписки, а на письма с увещеваниями никто не откликался. Зато все его должники перестали здороваться с ним и начали распространять молву о том, какой он скупердяй и кровопийца.

«Ну что за народ…» — только и сказал Либоц, причем самому себе, потому что, если бы он сказал это кому-нибудь еще, его бы только подняли на смех.

Ему было стыдно за них, будто это он совершил дурной поступок, хотелось искупить причиненное ими зло милосердием по отношению к ним, так что он даже не стал ни с кого взыскивать деньги через суд.

Наступило первое октября, когда должен был открыться «Гранд-отель».

Утром того дня, когда ожидалось великое событие, намеченное на двенадцать часов, Черне позвонила по телефону Асканиева экономка с вопросом, не видал ли он ее хозяина. Получив отрицательный ответ, экономка попросила прокурора немедля прибыть к ним.

Войдя к Асканию в сени, прокурор не на шутку испугался: из закрытой кофейни доносился невыносимый грохот, отчасти напоминавший музыку, но состоявший из невероятной смеси ладов, ритмов, диссонансов. Подлинная какофония — с ревом, завываниями, барабанным боем. Понятно было, что это оркестрион, но, видимо, испорченный; Черне взлетел по лестнице в квартиру и предстал перед экономкой, утиравшей глаза передником.

— Что происходит? — осведомился прокурор.

— Не знаю, — отвечала женщина, — только эта диковинная музыка играла всю ночь.

— Значит, хозяин тоже там, машина не может играть больше пятнадцати минут. Идемте вместе в кофейню.

— Он заперся изнутри.

— Для меня не бывает запертых дверей.

Когда они спустились, прокурор сунул в замочную скважину отмычку и, повернув ее, вытолкнул ключ на пол зала.

Вдвоем они ворвались в кофейню, где их приветствовал чудовищный хор фанфар вперемешку с обрывками хоралов, вальсов, увертюр и торжественных маршей. Посреди зала сидел за столом Асканий — с довольным выражением лица, неподвижный, как статуя, и белый, как мрамор. Перед ним стояли серебряная чаша для пунша и бутылка мараскина.

Прокурор, не мешкая, приступил к своим обязанностям — под аккомпанемент сатанинской музыки стал проводить дознание.

— Умер! Мир и покой тебе, дружище!.. В мараскине, конечно, синильная кислота, однако способ избран неординарный, следует взять на заметку, это он хитро придумал… Теперь его ожидают приличные похороны, а если было оформлено страхование жизни, то и неплохие выплаты по нему. Что у нас в чаше? Зола, но в ней поджигали коньяк. Итак, дом остался цел, в остальном же он наследникам крепко подгадил. Однако как может эта чертова шарманка играть без конца? Ага, все ясно: он подсоединил к ней электрические провода, вот и получились танцы до упаду. Теперь мы пошлем за врачом, а родственникам придется, как это ни печально, раскошелиться на похороны… Пожалуйста, Августа, до прихода доктора ничего тут не трогайте, мне же пора обратно к себе писать отчет.

На этом с Асканием было покончено. Времени было семь утра.

Часов в девять того же первого октября[72] адвоката Либоца видели минующим городскую заставу. Два своих баула он отправил вперед, а сам пожелал пешком добраться до станции, которая находилась по ту сторону гор, милях этак в двух[73] от города.

Погода была пасмурная, но сухая, и моцион на свежем воздухе вливал в одинокого путника новые силы. Адвокат не обанкротился, в нагрудном кармане у него лежала чековая книжка, намечались и перспективы новой работы, однако настроение было грустное, и своим унылым обликом он походил на выпущенного из заключения преступника, который не знает, через какие ворота ему предстоит вернуться в общество. Расстилавшаяся перед ним равнина с паровыми пашнями напоминала пустыню, но горы вдали манили к себе, и Либоц шел, устремив взгляд на них: как всегда, ему нужна была цель, к которой стоило тянуться. Он не оглядывался на оставленный позади город, поскольку не хотел ни к кому и ни к чему испытывать ненависть.

Его нагнал экипаж с двумя горожанами, и, пока они проезжали мимо, до слуха Либоца донеслись шутливые слова: «Смотри-ка, Козел отпущения!»

Шутка показалась адвокату невинной и притом справедливой, ему припомнился ветхозаветный день искупления, когда козла с возложенными на него людскими грехами изгнали в пустыню, место обитания Азазеля, то есть Сатаны, который таким образом получил свое. Роль козла отпущения никак нельзя было назвать благодарной или почетной, но ведь сие бесславное бремя нес и Христос, значит, мы просто плохо понимаем ее предназначение.

Отверженный тоже нес злость, ненависть, подлость, которые привили ему посторонние; возможно, он животное, несущее в себе болезнетворные токсины, которые должны преобразоваться в нем и дать сыворотку для защиты от болезни других. Пока он не отвечает на ненависть ненавистью, он неподвластен отраве, но стоит ему почувствовать раздражение, как эта инфекция свалит и его. Чтобы освободить голову от горьких мыслей, Либоц стал на ходу повторять наиболее памятные ему библейские изречения, и их тысячелетняя мудрость впечатляла его по-детски наивную душу.

«Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи».

«Наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь».

«И ты, сын человеческий, не бойся их и не бойся речей их, если они волчцами и тернами будут для тебя, и ты будешь жить у скорпионов».

«Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо».

«Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков».

И когда Либоц дошел до горы, дошел до своего Фавора, где столько ночей спорил во мраке с Господом, он тут же начал подъем. Теперь ему стал виден город вдали, окруженный, как тюремной оградой, стенами гор, и адвокату почудилось, будто он заново обрел свободу. Впрочем, он вспомнил и о том хорошем, что было у него в этом городе, и мысленно послал теплый привет Асканию, с которым попрощался накануне вечером и о судьбе которого оставался в неведении. Перед Либоцем возник лишь образ молчаливого, благородного человека, который в первый же его приход в трактир расчистил ему путь к еде и предоставил место за собственным столом…

Бросив прощальный взгляд назад, Либоц спустился с той стороны горы, где его ожидал иной пейзаж, с холмами и перелесками, и где всего через час ходьбы он сидел за чашкой кофе на постоялом дворе. Тут его не знали, а потому он надеялся на дружеский прием, однако людям достаточно было посмотреть на него, как они мрачнели и умолкали, зато никто не решался обратиться к нему и тем более его унизить. На нем и тут стояла отметина, однако он хотя бы чувствовал себя под защитой.