Серебряное озеро - Август Стриндберг

— Что случилось? — равнодушно бросил Асканий, едва ли не обиженный тем, что внимание собеседника отвлеклось от его рассуждений на что-то иное.

— Ужасно, — сказал Либоц, — просто отвратительно!

— Опять заявляет о себе компания?

— Нет, вовсе не то! Представь себе, братец, мой писарь совершил растрату, и я, дабы убедиться в этом, рассказал историю Черне, попросив его, однако, не предпринимать никаких действий. А он взял и предпринял: поместил сообщение о том, что Шёгрен растратил деньги и сбежал.

Дело было нешуточное, но Асканий только разозлился, что ему не дают развивать его планы.

— Проблема не стоит выеденного яйца. Прислуга и помощники всегда крадут…

— Он испортил себе карьеру…

— Перестань… загремит месяца на три в тюрьму, а потом его отпустят в Америку.

— Как можно говорить такие вещи?

— Ты лучше скажи: разве компания обошлась со мной по-человечески? Представь себе, она хотела отнять у меня права, хотела лишить меня хлеба насущного…

— За это брату следует поблагодарить прокурора Черне!

— Не смей дурно отзываться о Черне, он мой друг, он выше всех остальных, он выдающийся профессионал, не-о-бык-но-венно осведомлен о людях, превосходно знает местную обстановку…

Либоц догадался, что это прокурор разгласил кухонные секреты после ночного бдения в павильоне, когда полусонный Асканий сам разболтал их, однако ябедничать адвокат не собирался, а потому молча слушал хвалы Иуде, сделавшему из доверительного разговора донос. Себялюбие и предвзятость мешали трактирщику воспринимать факты, его нельзя было пронять никакими неопровержимыми доказательствами. Не будучи бестолковым по натуре, он поглупел от высокомерия и самоослепления.

Адвокат собрался было домой, но это и вовсе разъярило Аскания, который стал швыряться обидными словами насчет картежа и пьянок, игр с девичьими чувствами, дармоедства и прочего, в общем, всего нагромождения сплетен и лжи вокруг Либоца.

Когда адвокат сделал слабую попытку защититься и произнес одно-единственное слово «клевета», трактирщик подхватил сие понятие и принялся давать ему длинные определения, привлекая все известные ему синонимы как этого слова, так и слов «ложь», «сплетни», «досужий вымысел».

— Ясное дело, клевета, я ведь только и занят распространением вымысла, который либо придумал сам, либо слышал от других, либо вычитал в газете, где всегда печатают одни враки…

Тут Асканий весьма удачно вырулил на прежнюю дорогу и стал опять мусолить тему кухонных секретов; рассуждая о том, кто же мог его выдать, он заменил слово «выдать» на «оговорить», и постепенно в нем зародилось подозрение, что Карин во время своей недолгой помолвки могла слишком доверительно болтать с женихом, а потому его секреты, скорее всего, разболтал Либоц…

Тот заверил Аскания, что Карин никогда не возводила поклепа…

— Ах она не возводила поклепа? Значит, ты хочешь сказать, что это правда? Значит, ты, как и этот негодяй, считаешь, что я подаю на стол не еду, а подделку?

Асканий сделался форменно невыносим, и Либоц в конце концов решил прибегнуть к крайнему средству — гробовому молчанию, которое сковало творческую инициативу велеречивого трактирщика, так что, в отсутствие какого-либо отклика, тот постепенно иссяк.

После неприятно-скрупулезного изучения счета и жалкого ухода, постыдность коего объяснялась слишком малыми оставленными ими чаевыми, адвокат с Асканием расстались, заверяя друг друга, что, несмотря на «отвратительную еду», они превосходно провели время.

Либоц направился домой, постаревший на пять лет, раздавленный новообретенным величием трактирщика и сожалеющий о том, что человек может в мгновение ока так перемениться. Он все пытался понять: был ли это новый Асканий или, наоборот, проявился старый, которого они не знали, но на существование которого были намеки в ту ночь, когда трактирщик предстал перед ними пьяным сомнамбулой.

На другое утро Либоц сидел в конторе один, а потому снова взялся изучать гроссбух. При ближайшем рассмотрении записи оказались еще более небрежными, чем он предполагал, и верный себе адвокат искал и находил всяческие оправдания виновному.

Внезапно распахнулась дверь и в контору ввалился дебелый, небольшого росточка крестьянин с окладистой приказчичьей бородой и свинцовыми серьгами в ушах[70]; глаза его горели, над узким лбом торчал хохол.

— Вы адвокат Либоц? — спросил незнакомец, окидывая взглядом комнату.

— Да, я.

— Меня послали сообщить, что вас вызывают в городской суд по делу об оскорблении достоинства.

— Тьфу ты, черт! Как же так? И с кем имею честь?

— Я урядник Шёгрен, отец писаря, которому вы облыжно вменили в вину денежную растрату и побег.

— Значит, он не сбежал?

— Нет, вчера он встал в шесть утра, чтобы ехать по вашим делам к председателю уездного суда, но по независящим от него обстоятельствам не доехал туда и отсутствовал на законном основании.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— На улице дожидаются двое свидетелей.

Либоц выглянул в окно и увидел писаря с двумя мужиками.

— Что касается растраты, то вам придется доказывать правомерность сего обвинения перед судом.

— Взгляните на эту конторскую книгу, — предложил Либоц, впрочем уже менее уверенный, что ему удастся доказать свою правоту.

Урядник долго листал гроссбух, затем отложил его в сторону и произнес:

— Это не доказательство. Ведется она небрежно, однако ваш помощник не обязан знать бухгалтерию, а из итоговых сумм вовсе не следует, что можно говорить о растрате.

— В таком случае я хотел бы объяснить господину уряднику, что не заявлял о ней официально, а всего лишь поделился с прокурором своими соображениями в приватной беседе.

— У прокурора не бывает приватных бесед, все, что проходит через его руки, официально. Он отозвал свой рапорт и назвал источником слухов вас.

— Он отозвал рапорт?

— Да, так что ваше дело дрянь. Кстати, если уж искать виноватых… прокурор сообщил, что вы признали свою вину… если уж искать виноватых… сознались в том, что обучили парня разным хитростям…

— Невинным хитростям, в которых я впоследствии раскаялся и за которые сам себя казнил.

— И тем не менее хитростям…

— Да говорю же, совершенно невинным, вроде того, чтобы при появлении посетителя он делал вид, будто пишет…

— Вы должны явиться в суд до полудня, в противном случае мы потребуем ответа по всей строгости закона, включая вознаграждение за убытки в размере годового жалованья.

— Ничего не поделаешь, — с присущей ему покорностью ответил Либоц. — Но хочу вам сказать, господин урядник, что у меня и в мыслях не было губить мальчика, напротив…

— Ну конечно, теперь-то вы запели иначе! Только уже поздно!

С этими не предвещавшими ничего хорошего словами представитель закона отбыл, оставив неповинного Либоца обдумывать перспективу трехмесячного срока в тюрьме.

Так начался один из многих судебных процессов, в котором мошенник затеял тяжбу с пусть не совсем невиновным, но, по крайней мере, с обиженным: вор выдвигал обвинение против им же обобранного. Чтобы защититься, Либоц нанял бухгалтера, который моментально раздобыл исчерпывающие доказательства растраты, однако, поскольку обвиняемый имел право представлять доказательства, только если сам подаст жалобу, все эти усилия пропали даром. Когда же адвокат попытался выяснить, что его писарь предпринимал на судебных заседаниях, ответом ему было молчание: никто не желал свидетельствовать в пользу Либоца, все предпочитали, чтобы восторжествовала несправедливость.

По мнению адвоката, прокурор вел себя совершенно необъяснимо, потому что его ненависть к Шёгрену как сопернику внезапно сменилась благоволением к нему. А когда Либоц посчитал, что обязан оправдаться хотя бы в глазах Аскания, и принес гроссбух, дабы предъявить доказательства своей невиновности, трактирщик отпихнул книгу под предлогом, что не разбирается в подобных вещах.

— Но ты должен посмотреть и убедиться, что я невиновен…

— Не желаю ничего смотреть! — заявил эгоист. — И кстати (тут он позволил себе повторить банальную — и неверную — истину)… если двое поссорились, виноват один из них.

— У нас речь не о ссоре, а о судебной тяжбе, в которой вор добивается тюрьмы для того, кого обворовал.

— Доказательства есть?

— Они в этой книге, прочти!

— Не хочу ничего читать, не хочу иметь с этим ничего общего, иди своей дорогой, не мешай мне.

И так было со всеми. На взгляд Либоца, такое равнодушие проистекало из того, что он был в городе пришлым; он хорошо знал подобный тип дружбы, объединяющей слуг, арестантов и военных, которым ничего не стоит дать ложную клятву, только бы спасти товарища — вернее, сообщника.