Ароматы кофе - Энтони Капелла

Это — как часы марки «Ингерсол», подаренные мне Линкером перед моим отъездом из Лондона, которые я все пытался удержать на лондонском времени. Однажды переведя их назад в Зейле, я все мучился, чтобы перевести их обратно. Казалось бы, проще установить стрелки на местное время или вообще забыть, что у меня есть часы. Ведь часы — как наш Определитель: они нужны лишь тогда, когда и у твоего собеседника есть нечто подобное. Так и с Эмили. Любовь к ней ушла из меня не внезапно, но часть сердца, которая должна была бы вибрировать при одном упоминании об Эмили, отключилась и вновь как-то не включалась.

Лишь однажды она вспомнилась мне иначе. Деревенские быстро сообразили, что если, при работе на нас, с ними приключится какое-то мелкое несчастье, скажем, повредят себе топором палец или в ногу вопьется отлетевшая при рубке щепка, то мы обработаем и перевяжем ранку гораздо успешней, чем это сможет сделать их собственная врачевательница. Особенно диахилон, который, да и не он один, неизвестно каким образом попал в нашу аптечку, оказался просто чудодейственным средством; и еще сочетание бинта с антисептической мазью, затвердевающей на ранке и предохраняющей ее и от физических воздействий, и от инфекции.

Как-то одна из местных женщин принесла своего больного ребенка. Младенец находился в крайнем ступоре, и, несмотря на то, что температура у него была очень высока, пульс еле прослушивался. Даже на черной коже заметен был желтый налет.

— Не наше дело, — бросил Гектор. — Эта женщина вовсе на нас не работает.

— Пинкер велел бы нам сделать все возможное.

— Пинкер велел бы нам приберечь медикаменты для своих работников. И убедиться, что младенец крещен, чтобы, по крайней мере, душу его можно было спасти.

Мне подумалось: а вот дочь Линкера с этим бы не согласилась. Я вытащил наш справочник Гэлтона, из которого заключил, что у ребенка желтая лихорадка. По Гэлтону, в младенческом возрасте от нее умирает половина детей, но я все-таки дал малышу немного лауданума. После лекарства сон малыша сделался спокойней, но на следующий день из носа и глаз у него стала сочиться кровь, и я понял, что он безнадежен.

Я пару раз намекнул Гектору, что, мол, мне потребуется скоро отправиться в Харар, но он это проигнорировал. Но как-то раз ночью вскоре после того, как мы улеглись, снаружи послышался какой-то шум. Тяжело дыша, в хижину вбежал Джимо:

— Масса, скоро иди, скоро! Марано кушал маленьких кофе!

Схватив ружья, мы ринулись вон. Луна была в первой четверти, в питомнике орудовали какие-то темные тени. Подбежав ближе, мы обнаружили там целое стадо африканских кабанов, которые, возбужденно хрюкая, копошились среди драгоценных саженцев.

Мы прогнали их прочь, оставив Джимо на страже. Утром стало ясно, что натворили кабаны в питомнике. Это была катастрофа, и Гектор винил в этом только себя:

— Я должен был поставить ограду. Я и помыслить не мог, что эти мерзавцы могут нанести нам такой урон. — Он вздохнул. — Похоже, Эрнест, тебе все-таки придется отправиться в Харар. Надо все засадить заново.

— Какая жалость, — сказал я, внутренне ликуя. — Завтра же отправлюсь.

Завтра. Завтра, завтра, завтра… В ту ночь я почти не мог заснуть, в лихорадочном мозгу витали эротические видения.

Когда на следующий день я покидал лагерь, Гектор погнал народ снова жечь лес. Уже отъехав от лагеря на большое расстояние, я все еще мог сказать, где именно в этой бескрайней, холмистой местности находится лагерь, — по вздымавшемуся над тем местом столбу дыма, громадные черные клубы которого расползались по небу, как ветви гигантского неведомого дерева.

Глава сорок третья

«Медовый» — приятный призвук цветочного меда. Запах также напоминает пчелиный воск, имбирный пряник, нугу и некоторые сорта табака. Фенилуксусный альдегид, выделяемый кофе, прекрасно воспроизводит этот запах.

Оказавшись в Хараре, я известил Фикре о своем появлении, отправив ей записку, в которой якобы прошу помочь мне кое-что перевести. Слуга принес ее ответ, равно безобидного и осмотрительного содержания. Ни малейшего упоминания о Бее: что означало — он уехал. Боги были к нам милостивы.

Я ждал. Ждал. Ожидание было невыносимо — казалось, все мои чувства натянуты необычайно, до предела, как струны инструментов, настраиваемых оркестрантами перед концертом. Я коротал время, сооружая импровизированную постель из мешков кофе, покрывая их шелковыми платками. Постель оказалась на редкость удобной, зерна внутри пересыпались под тяжестью моего веса, образуя мягкую, податливую ложбину.

Как вдруг — тихо-тихо, еле расслышал, — отворилась дверь на нижнем этаже. Послышались быстрые шаги вверх по лестнице.

Каждый раз, когда я видел ее, меня ошеломляла ее красота: черное узкое лицо, светлые, пронзительные глаза, стройное тело, обернутое шафранно-желтой тканью.

Теперь, когда мы оказались наконец вдвоем, никто из нас как будто не спешил начинать. Она приготовила мне кофе — нежный, душистый деревенский кофе, как готовила в пустыне, — и с серьезным видом наблюдала, как я пью первую чашку. Я вспомнил, что говорил мне Бей о кофейном ритуале, когда я впервые оказался в его шатре: это еще и любовный ритуал.

Внезапным вихрем на меня нахлынула страсть. Нетерпеливым рывком я размотал на ней одеяние, и вот она уже стояла обнаженная передо мной — почти обнаженная: тонкий пояс-цепочка обвивал ее стройные бедра. Он был увешан пиастрами. Фикре подалась ко мне, и золотые диски, закачавшись, сверкнули на фоне ее черной кожи.

Я, познавший близость со столькими женщинами — с податливыми, случайными, с непокорными, с хитрыми, — которые, все до единой, каждая по-своему, хотели поскорей все это закончить, никогда еще не сталкивался ни с чем подобным. С тем, чтоб слиться с той, чья страсть была бы под стать моей, которая бы задыхалась, извивалась и содрогалась от наслаждения при каждом моем прикосновении. Она пахла кофе: его вкус я ощущал в каждом поцелуе, аромат кофейных жаровен в ее волосах… Ее ладони — кофе, ее губы — кофе. Кофе пахла ее кожа и блестящие прозрачные капли в уголках ее глаз. И — да, да! — в ее темной промежности, там, где кожа раскрывалась распахнутыми лепестками, обнажая акациево-пахучую розовость внутри, я обнаружил крохотное одиночное зернышко, твердый узелок ароматной кофейной плоти. Я лизнул его языком и легонько сдавил зубами: и как по волшебству, уже налакомившись вволю, я вновь почувствовал готовность.

Решив не причинять ей боли, я входил медленно. Сама Фикре под конец не сдержалась: пошла извивами вниз на меня, пока не достигла легкого упора: тогда, склонившись низко, так что могла заглянуть мне прямо в глаза, с усилием подала вниз. Ее ресницы взметнулись, едва сопротивление отступило, и я уже полностью ей овладел. Темно-красный мазок расплылся на миг паутиной по нашим животам, и тотчас был стерт круговыми движениями ее бедер.

Глаза Фикре вспыхивали злорадно, победно.

— Что бы ни было, — шептала она, — теперь победила я.

И случилось то, с чем никогда я не сталкивался, хотя об этом читал. Во время нашего соития на нее несколько раз, откуда-то из самых глубин, накатывала спазматическая дрожь, сотрясая ее мощно, почти до боли. Дрожь пробегала волнами через все ее тело, даже видно было на коже: как будто от глубинного взрыва мгновенно вскипает поверхность воды. После каждого такого спазма ее тело обмякало, и она покрывала поцелуями мое лицо, бормоча что-то восторженное; но вот ее спина снова выгибалась дугой, она напрягалась, задыхаясь, от накатившего вновь наслаждения. Едва возникал этот спазм, я чувствовал, как напрягались сжимающие меня мускулы. И я понял, что все те шлюхи, которые когда-либо стонали и трепетали в моих руках, являли собой лишь жалкое подобие того, с чем я столкнулся сейчас. Думаю, ни одна из них никогда не испытывала подобных ощущений. Так что же получали они от всего этого, кроме денег? — спрашивал я себя.

Потом мы снова пили кофе и снова любили друг друга. А после она лежала в моих объятиях, и мы разговаривали. Мы не сразу заговорили о Бее или о чем-то серьезном — тот мир был по ту сторону, его мы отринули. Фикре рассказывала мне про торговца-француза, который жил тут до меня.

— Это очень печальная история. В молодости он был очень красивый — и очень одаренный. Он писал стихи, которые расхваливали все известные литераторы. Один из них, сам поэт, взял его себе в ученики. Но одновременно потребовал, чтобы юноша стал его любовником. В итоге юноша выстрелил в наставника из ружья. Но что странно: оказалось, именно то, что был тот француз мальчиком для утех, и питало его талант. После он уже не написал ни строчки: и вот он отправился сюда, на край света, и жил так, как будто и не жил вовсе.