Речитатив - Анатолий Постолов

Дарский замолчал и стеснительно добавил:

– Если вы, конечно, не против, поскольку авторство…

– Ну что вы, господин Дарский, я за вас абсолютно спокоен. Если на следующий день этот оборотик появится в интернете – ясно, что, кроме вас или меня, его никто не смог бы туда запустить, а так… пользуйтесь, я вам, можно сказать, дарю мой экспромт. Но при случае можете похвастаться, что одно научное светило – не называя, конечно, моей должности – подарило эту шутку в знак уважения. Вас такой расклад устраивает?

– Более чем… – Дарский приложил руку к сердцу. При этом лицо его приняло таинственное выражение, и он значительно произнес:

– Я сейчас выдам один афоризм. Только прошу вас, – это мой, так сказать, перл. Он появится во вторник в юбилейном шестисотом номере «Вестника», и вы уж, пожалуйста…

Юлиан многообещающе кивнул.

– Так вот, слушайте… – Дарский слегка наклонился вперед и, медленно расставляя слова, произнес: «Старость у мужчины наступает в тот момент, когда его предстательная железа превращается в представительную».

– Недурно! – улыбнулся Юлиан. – Многие оценят…

Взгляд его, как бы невзначай, упал на наручные часы. Вступительный монолог Дарского уже продолжался больше двадцати минут.

– Однако, как говорится, делу – время, потехе – час. Учитывая, что наша с вами беседа уже около получаса забрала, не пора ли вернуться в реальность. Что вас привело ко мне?

Язык

Дарский кивнул, и лицо его изобразило несомненное сожаление от того, что приходится возвращаться в чертову реальность, которую легко наряжать в эпиграммы, буриме и максимы, но под чьей лакированной маской нередко прячется неизбывная гримаса стыда и отчаянья.

– Это история из жизни моего отца, но она настолько необычна, что я полностью потерялся, попросту попал в тупик, не в силах размотать весь этот противоречивый клубок… Давайте я вам расскажу все с самого начала, чтобы вы поняли, на каком месте фундамент был построен.

Дарский замолчал, и с некоторой, как показалось Юлиану манерной растерянностью, потер пальцами лоб, словно приглаживал возникшую от внезапно налетевшего ветра легкую рябь морщин.

– Я немного загадками говорю. Вы извините, это мой недостаток, вернее, моя разговорная манера, люблю формулировать с изысками и недомолвками, поскольку жанр, в котором я пишу, требует метафоричности, а мое многословие с моим жанром постоянно вступают в конфликт… Я с этим борюсь, но не всегда успешно… Одним словом, история такая…

Моему папе семьдесят девять лет. Два с половиной месяца назад он с тяжелым инсультом попал в больницу, со всеми вытекающими отсюда последствиями: частичная потеря речи, паралич конечностей, депрессия. Первое время папа все время молчал, и я подозревал, что удар был настолько сильным, что речь уже не восстановится. Но вот, примерно месяц назад он вдруг заговорил. Однако я практически ни слова не понял. Он заговорил на идиш – языке, которого, как я думал, он вообще не знает. Дело в том, что мой папа в четырнадцать лет сбежал из дому – а жил он в маленьком белорусском местечке – и с полмесяца поскитавшись, оказался в Минске. Там нашел какую-то дальнюю родственницу, первое время ютился у нее, пока не поступил в институт, и стал вскоре образцовым советским студентом, комсомольским активистом и будущим инженером-механиком. Свой местечковый быт он постарался забыть навсегда, фактически отрекся от всего, что напоминало ему о его детстве. И он очень бы преуспел. Но тут началась война, а было ему семнадцать лет. Он эвакуировался, продолжал учебу в эвакуации и перед окончанием войны был мобилизован и даже участвовал в боевых действиях. После войны, будучи очень целенаправленным человеком, он уверенно продвигался по служебной лестнице с уклоном в партийную работу. В тридцать три стал председателем профкома своего завода, а еще через пять лет заместителем секретаря парторганизации и почти два десятилетия продержался в этой должности.

О своем детстве в местечке он не любил говорить. Хотя там еще жили его старый отец и двоюродная сестра. Мать, младшего брата и других родственников убили немцы. Иногда он получал письма от отца, но никогда не отвечал на них, а перепоручал эту задачу моей маме. Она, следуя папиным инструкциям, писала буквально следущее: «Семен, – так зовут папу, – занят на очень ответственной работе, писать у него нет времени, у нас все хорошо». Вот и вся переписка. Вместо обратного адреса на конверте указывала «До востребования».

Теперь я вернусь к недавним дням. Когда папа заговорил на идиш, я, поверите ли, сильно испугался, почему-то сначала решил, что это, как в полтергейсте: вселился в человека бес и управляет его голосом. Потом начал расспрашивать врачей и узнал, что подобные случаи редки, но все же известны науке.

Одни речевые центры в результате инсульта подавляются, другие, которые были намеренно или по каким-то причинам неактивированы, начинают себя проявлять. И вот, представьте себе ситуацию: я сижу у постели своего отца и он что-то просит у меня. Я понимаю, что слышу просьбу, но не понимаю как мне на нее реагировать. Задаю вопрос по-русски, а в ответ слышу раздражение и повторение фразы на идиш. Тогда я во время следующего визита привел с собой приятеля, понимающего язык. Он посидел рядом, послушал и потом объяснил мне, что фразы отец произносит, в принципе, осмысленные, явно из своего детства. Особенно часто он просит стакан воды или повторяет по нескольку раз: «Сынок, иди домой обедать», и все в таком роде. Но осознанно ли он это произносит? Вот в чем вопрос. Спрашиваю у врача – тот разводит руками, область мало исследованная… Попробуйте, говорит, принести ему стакан воды и посмотрите, как он будет реагировать. Пробую. Никакой реакции. Воду приходится давать ему, буквально по глоточкам вливая в рот. Он пьет, а в глазах пусто – поди разберись, что у него на душе творится.

Так продолжалось почти месяц, а недели полторы назад история приобрела неожиданный поворот. Прихожу в больницу. Сажусь рядом. Смотрю на отца и вижу – что-то в его взгляде поменялось. Такая тоска в глазах, какой прежде я не замечал, и на меня он смотрит как-то по-другому, я под его взглядом даже поежился… Жду, что он скажет, а он молчит. Тогда я улыбнулся ему и одобрительно похлопал по ладони, а он не сводит с меня глаз, молчит, только губами шевелит… И вдруг он запел. Я даже не могу это назвать пением, так, подвывание какое-то, мне даже жутко стало. И слова он произносит совсем другие, и повторяет их чуть ли не каждые две минуты, будто заведенный. А я из всей фразы только одно слово узнаю «зингеле» – «сынок».

Что делать? Вышел я в коридор и тут у меня мысль возникла. Набрал номер телефона Матвея, приятеля моего, и говорю: «Я сейчас включу «спикер», послушай новую фразу, которую отец произносит и объясни мне, что происходит». Так и сделал, не выключая телефон подошел к папе, он увидел меня и те же слова на ту же мелодию пропел. Я выскочил в коридор и спрашиваю Матвея: «Ты что-нибудь понял?» А он отвечает: «Что-то совсем чудное старик бормочет: «Сынок, почему ты не приехал на мои похороны? " И даже не говорит, а как молитву поет… И знаешь, что удивительно? Вот с той же примерно интонацией и даже на похожий мотив кантор в синагоге поет «Кол нидрей» – первую молитву во время вечерней службы в Судный день».

Я когда это услышал несколько минут стоял совершенно ошарашенный. Ведь мой отец всю жизнь был атеистом, никогда никакие синагоги не посещал, к набожным евреям здесь в Америке относился очень отрицательно, то есть он к старости, может быть, тайком усомнился в коммунистических идеях, но у него осталось такое же резкое неприятие религии, как в молодые годы. Религия для него была и есть «опиум для народа». И что же… Мой беспомощный отец, находясь в больничной палате, произносит совершенно несуразную фразу, да еще на мотив еврейской молитвы. Ну, думаю, дело ясное: нарушение психики – одно из типичных осложнений после инсульта и зачастую это уже необратимый процесс.

А теперь слушайте, что происходит дальше. У меня есть родная сестра, она старше меня на пять лет, живет со своей семьей в Кливленде. Я, конечно, постоянно держу ее в курсе дела, звоню, рассказываю подробно о папиной болезни. И в тот раз позвонил ей, говорю: так, мол, и так, заговаривается папа, зациклился на одной фразе – почему я не пришел на его похороны, и как его успокоить, ума не приложу. Сестра пооохала, поплакала и повесила трубку. А в час ночи вдруг от нее звонок. «Макс, – говорит, – я ведь все вспомнила и поняла…» И она мне рассказывает историю, которую в нашей семье не любили афишировать, и знали о ней только самые близкие. Я просто был тогда слишком мал, чтобы уразуметь суть событий.

Так вот: в один из осенних дней 1957 году пришла на имя моего отца телеграмма из Пуховичей – это то самое местечко, откуда он сбежал в четырнадцать лет. Телеграмма была послана двоюродной сестрой, в ней было несколько слов: «Отец при смерти, приезжай». Папа провел бессонную ночь, что-то обсуждая с мамой, а утром послал свой ответ: «Занят особо ответственным поручением, приехать не могу». А еще через два дня пришла последняя телеграмма: «Твой отец скончался. Похороны воскресенье». Он и на похороны не поехал. Заперся у себя в кабинете, долго оттуда не выходил. Потом вышел, от него сильно пахло водкой. Моей сестре в 1957 году было одиннадцать, и она слышала разговоры родителей. Она не все поняла, но общий смысл событий уловила.