Огни над Деснянкой - Виктор Бычков

Откуда-то из-за леса на малой высоте появился первый немецкий бомбардировщик. Следом за ним с разных сторон обрушилось ещё несколько самолётов.

Взрывы слились в несмолкаемый, оглушающий грохот, поднимая в воздух брёвна с переправы, столбы воды с грязью, оторванную от тягача пушку перевернуло в воздухе, будто фанерную, колесо просвистело в непосредственной близости от танка младшего сержанта Кольцова. Топливозаправщик Панова горел. Сам водитель успел выскочить из машины, взобрался на броню командирского танка, уцепился за скобу.

– Рассредоточиться! – раздалась в шлемофоне команда командира роты.

Танк, взревев, сорвался с места, направился в густые заросли подлеска, подальше от переправы. Туда же выдвигались и другие экипажи.

Укрыться не успели. Пока объезжали небольшое болотце, как к переправе вновь направились немецкие самолёты.

И танки горели. Их танки КВ – горели! Пылал командирский танк, который не успел выехать из огромной воронки на краю болота. Из открытых люков в спешке выпрыгивали танкисты. Петро Панов первым кинулся на помощь, вытащил из люка командира роты капитана Паршина. Бледное, как мел, лицо ротного с тонкими кровавыми ручейками изо рта и ушей смотрело на окружающий мир потухшими глазами, руки безвольно свисали к земле.

Вокруг дымились танки, стонали раненые, горели машины.

– Офицеров требует к себе адъютант начальника оперативного отдела полковник Шубин! – высокий подтянутый и опрятный сержант с непривычным для танкистов автоматом в руках требовательно тормошил за плечо танкиста. – Кто есть из офицерского состава? А коммунисты есть?

– Есть. Я – коммунист, – Кузьма повернулся к сержанту, застыл перед ним по стойке «смирно». – Младший сержант Кольцов!

– Коммунистов собирает заместитель начальника политического отдела майор Душкин.

Разбросанные брёвна настила, горящие машины, истошные крики и стоны раненых, команды начальников разных рангов и должностей – всё это преобладало сейчас на месте бывшей переправы. Трупы убитых лошадей, остовы сгоревшей и продолжающей гореть техники, огромные воронки от разорвавшихся бомб видел Кузьма всю дорогу до штабной машины, которая стояла под прикрытием старого дуба на опушке леса, что начинался в полукилометре от переправы.

Куда-то сновали адъютанты и порученцы, радист настойчиво вызывал «Немана», несли на носилках раненых, хоронили в братскую могилу убитых, стучали топорами сапёры. Наступало утро нового дня войны.

Глава вторая

Данила шёл лесом. Возвращался в деревню, рассчитывал попасть домой засветло. Пошёл не вдоль реки, а кружной дорогой, через гать.

До Вишенок оставалось почти ничего, ещё один свороток за Михеевым дубом, и вот они – огороды. Но справа, со стороны Горелого лога, вдруг раздались выстрелы.

Мужчина присел и уже на корточках перебрался за ствол старой сосны, стал внимательно всматриваться и прислушиваться к лесу.

Так и есть: вот послышался топот, шум пробирающегося сквозь кустарники, бегущего напролом человека, а потом и сам незнакомец, заросший, бородатый, в пиджаке на голое тело, с туго набитым солдатским вещевым мешком за плечами, стремительно пробежал почти рядом в сторону соседней деревни Борки.

Данила проводил его взглядом, пытаясь узнать человека, но нет: на ум никто не приходил с такой походкой, с таким внешним видом. Но в том, что этот человек молод, сомнений не возникло: бежал резво, легко, играючи перепрыгнул канаву вдоль дороги.

– Леший? – настолько грязным, безобразным был внешний вид человека. – Лешие не стреляют, – прошептал про себя, – и с сидором за спиной не бегают по лесам.

Крадучись стал продвигаться туда, где только что слышны были выстрелы.

На небольшой полянке, из-за сломанной молнией сосны услышал стон. Снова замер и медленно, стараясь не хрустнуть веткой, стал пробираться на звук.

Недалеко, почти на перекрестке дорог, за деревом увидел сидящего на земле красноармейца с перебинтованным левым плечом, левой рукой на грязной тряпке. Рядом с ним лежал ещё один. По знакам различия Кольцов понял, что это какой-то начальник, да и старше возрастом, потому как седой весь…

Раненый солдат уронил голову: то ли уснул, то ли потерял сознание. Данила ещё с минуту наблюдал за ним и, убедившись, что тот не двигается, стал тихонько подкрадываться, поминутно останавливаясь, стараясь не вспугнуть.

Когда до красноармейцев оставалось совсем ничего, не более двух шагов, раненый медленно поднял голову и встретился взглядом с Данилой.

Кольцова бросило в жар: этого человека он уже где-то видел! Видел в той ещё довоенной жизни! Хоть и заросший, измождённый, но знакомый. Так и есть, вспомнил! Это же сын сапожника из Борков одноногого Михаила Михайловича Лосева, Лёнька!

– Леонид, Леонид Михайлович? – то ли спросил, то ли ещё больше уверовал Данила. – Лёня? Лосев?

Красноармеец сделал попытку подняться, что-то наподобие жалкой, вымученной улыбки отобразилось на лице раненого, однако сказать ничего не смог.

– Вот тебе раз! Вот тебе два! Так вам же, парни, без меня не обойтись, судя по всему, – Кольцов опустился на колени, смекая, как бы ловчее взять одного из них. – Я только что с папкой, с Михал Михалычем говорил, о тебе вспоминал батя. А тут и ты, слава богу, лёгок на помине. Вот радость-то родителям!

– Командира, командира, дядя Данила, – выходит, Леонид тоже узнал его. – Потом, меня потом, – закончил еле слышно, и снова застыл в бессилии.

Данила подчинился, а теперь стоял с раненым на руках в раздумье: куда конкретно? Думал, решал, а ноги сами собой понесли к бывшему подворью покойного деда Прокопа Волчкова. Оно примыкает к лесу, можно без оглядки подойти к нему. Дом давно развалился, дочка разобрала и вывезла брёвна в Пустошку, а вот погреб сохранился, хотя и просел маленько. И сад остался стоять, хороший сад, густой, со старыми, но плодоносящими яблонями и грушами, с вишнями по периметру. До сих пор Кольцовы с Гринями сажают в этом огороде картошку. А вокруг погреба сильно разрослись крапива, полынь да лопухи. И только узкая тропинка вела к погребу, который нет-нет да использовали то Грини, то Кольцовы для своих нужд.

Шёл сторожко, поминутно оглядываясь, часто останавливался, прислушиваясь к деревенским звукам и, только убедившись, что всё тихо, продолжал движение.

Уже перед самым входом в погреб вдруг обнаружил соседа и родственника Ефима Гриня за плетнём. Он вёл на веревке телушку к дому. И Ефим заметил, как в нерешительности топтался Данила перед погребом со столь необычной ношей, и всё понял: скоренько привязал скотину к столбику, бросился на помощь. Кольцов по привычке хотел ответить отказом, грубо, но сдержал себя, понимая, не тот случай, без посторонней помощи не обойтись: двери погреба были приткнуты снаружи палкой, надо её убрать, отворить дверь. Сделать это с раненым на руках было трудно. Да и вообще…

– Открывай, чего стоишь?! – сквозь зубы произнёс Данила.

Уложили раненого на подстеленную Гринем охапку свежей травы.

– Я – до доктора Дрогунова в Слободу, – снова процедил сквозь зубы Данила, не глядя на соседа. – Там, у Горелого лога, под сосной со сломанной вершиной, что у развилки, раненый Лёнька Лосев, сын Михал Михалыча, сапожника одноногого из Борков.

– Возьми мой велосипед: так будет быстрее, – тоже не глядя на Кольцова, но с видимой теплотой в голосе произнёс Ефим.

Гринь прикрыл дверь, приставил палку и как бы между делом, не торопясь, направился к Горелому логу.

Почти десять лет минуло с той поры, как Данила узнал об измене жены с лучшим другом и соседом Ефимом Гринем. И за всё это время ещё ни одного раза они не заговорили друг с другом, хотя продолжали жить рядом, по соседству. Жёны, дети общались как ни в чём ни бывало, а вот мужики так и не смогли преодолеть разрыв. Правда, Ефим несколько раз пытался помириться, даже однажды становился на колени перед старым другом, но…

Однако как-то прижились, смирились, а вот сегодня пообщались, заговорили впервые за столь долгое время.

Доктор приехал к исходу дня в возке, остановился у дома Кольцовых.

Встречал сам хозяин, сразу повёл в дом.

Сын Никита только что на деревне растрезвонил сверстникам, что мамке что-то стало плохо, худо совсем, мается то ли животом, то ли ещё чем, вот папка и поехал в Слободу к доктору на велосипеде. А чтобы дети не заподозрили подвоха, Марфа на самом деле прилегла за ширму на кровати, стонала, жалилась на страшные боли внутрях.

Дрогунов заночевал в Вишенках, не стал возвращаться домой в Слободу, боясь комендантского часа. Раненых навестил только ночью, когда исключена была всякая случайность. Даже фонарь стали зажигать уже внутри погреба, чтобы не привлекать лишнего внимания.