Огни над Деснянкой - Виктор Бычков

Огни над Деснянкой

исторический роман

Виктор Бычков

Светлой памяти мамы моей, —

Ольги Григорьевны Бычковой, – познавшей войну не понаслышке, посвящаю…

© Виктор Бычков, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

Первая бомба упала рядом с палаточным городком. Командира танка младшего сержанта Кольцова взрывной волной сбросило с дощатого настила, что заменял кровать. Палатка вспыхнула огнём и тут же сложилась. Кузьма заметался, задыхаясь. Очередная бомба взорвалась где-то у танкового парка, объятое пламенем полотнище сдвинуло немного в сторону, открыв доступ свежего воздуха. Однако за это короткое мгновение Кольцову успело обжечь огнём лицо, руки, подпалить исподнее белье.

– А-а-а-а! – дико заорал от боли.

Вскочил и снова упал, закрутился, заскользил по прохладной, влажной от утренней росы почве, пытаясь погасить тлеющее бельё, унять и растереть о землю неимоверную боль от ожогов.

То ли и вправду удалось, то ли последующие бомбовые удары, вой заходящих на цель бомбардировщиков заменили физическую боль страхом, который на некоторое время парализовал и сознание, и тело. Но замешательство длилось недолго: младший сержант вдруг остановился, замер, уставился на объятый пламенем парк боевой техники.

Огромные клубы чёрного дыма от горящих машин рвались вверх, закрывали небосвод, страшной, тёмной тенью окутывали танковый полигон, стлались по-над землёй, смещались куда-то за лес, навстречу встающему солнцу. Самолётный рёв бил по нервам, заставлял дрожать все внутренности противной дрожью, пытался парализовать волю, вызывал панику. Младший сержант еле-еле, из последних сил сдерживал себя, чтобы не поддаться ей, не броситься, очертя голову, куда глаза глядят, хотя в первое мгновение такое желание было.

Только вчера они в составе роты прибыли на этот полигон, сменили курсантов другого подразделения, и вдруг такое…

Кузьма озирался, расширенные от страха глаза пытались увидеть сослуживцев: инстинкт солдата уже звал к товарищам, к оружию. Постепенно силой воли дикий, животный страх за собственную жизнь оттеснялся на второй план, уступая место осознанию себя мужчиной, бойцом, командиром. Воинский устав обязывал к активному действию, отражению атаки противника. И он взял верх, победил.

Обожжёнными руками нащупал обмундирование, в спешке натянул на себя, сунул босые ноги в ботинки, обмотки даже не стал наматывать, затолкал в карман.

Рядом, у палатки, копошился, матерясь, стрелок-радист Павлик Назаров. Механик-водитель Андрей Суздальцев уже стоял одетым, поминутно приседая при каждом новом взрыве.

– Братцы, это война! Так учения не проводят, клянусь!

Наводчик Фёдор Кирюшин, которого в экипаже все называли Кирюшей, сидел на земле в исподнем белье, смотрел безумными глазами на происходящее, вжав голову в плечи, обхватив её руками.

– Господи, спаси и помилуй! Господи, спаси и помилуй!

– В машину! В машину согласно боевому расчёту! – Кузьма уже оделся, был готов бежать в горящий танковый парк к танку КВ-1, но задерживал наводчик, который продолжал в растерянности и страхе твердить, как заведённый:

– Господи! Господи! Конец света! Спаси и помилуй, Господи!

– В машину! К маши-и-не-е! Креста душу мать! К машине! – ухватил подчинённого за шиворот, с силой оторвал от земли. – Вперёд, к машине!

И уже стрелку-радисту:

– Назаров! Заряжающего Ивлева разыщи и с ним в парк! Он дневалил у грибка.

Однако Кирюшин безвольным мешком свалился на землю, не уставая повторять:

– Господи! Спаси и помилуй мя, грешного, Господи!

– Твою гробину мать! – снова заматерился Кольцов. – Встать! К машине! Убью, сволочь! – но видя, что и это не помогает, позвал на помощь Андрея:

– Суздальцев! Помоги!

Механик-водитель тут же подбежал к командиру и сразу всё понял. Не раздумывая, с ходу залепил пощёчину наводчику, подхватил под руку, стал поднимать с земли.

– Клин клином, командир, клин клином! Это от страха, это пройдёт, – успел упредить очевидный недоумённый вопрос командира. – Кирюша, Кирюшка, вперёд, вперёд, браток!

И, правда, Кирюшин как очнулся вдруг, ожил, смятение и растерянность на лице сменились осмысленным выражением: вскочил, скомкал обмундирование, прижал к груди, кинулся за товарищами в исподнем белье. В последний момент вспомнил о ботинках, вернулся обратно, схватил их, бросился вдогонку.

Уже на выходе из палаточного городка, у грибка, где должен находиться дневальный, наткнулись на стрелка-радиста Павла Назарова. Он стоял на коленях. Рядом, на отсыпанной речным песком дорожке, лежал заряжающий из их экипажа Володька Ивлев.

– Команди-и-ир, Кузьма-а-а, ребята-а-а, – дрожащим голосом произнёс Павлик. – Командир, Вовка, Вовка-то мёртв, команди-и-ир. Как это? За что-о-о, командир?

Горящие глаза стрелка-радиста, в которых отражались всполохи пожара, смотрели на Кольцова снизу, искали ответ не только на смерть товарища, но и на весь тот ужас, что творился вокруг. Рядом лежало тело рядового Ивлева с размозжённой осколком бомбы головой.

– Встать! К машине! – рявкнул командир танка.

Кузьмой сейчас уже всецело руководил младший сержант, младший командир Красной армии, в задачу которого входило вывести свой танк из-под обстрела из горящего парка в район сосредоточения, куда обязан прибыть по боевому расчёту на случай тревоги. А собственная боль, жалость по погибшему товарищу – это потом, потом, когда утихнет бой, а сейчас – вперёд, к машине!

– Вперёд, Паша, вперед, это потом, потом плакать будем!

Парк горел, горели топливозаправщики, легкие танки Т-28, которые использовались в качестве учебных машин, танкетки, несколько тяжёлых танков тоже извергали в небо тёмные клубы дыма, изредка выплёскивая из металлического чрева яркие языки пламени, сдобренные чёрной копотью.

Их КВ-1 под номером 12 стоял в первом ряду, в углу, целым и невредимым. Несколько танков уже выходили из парка, удалялись в сторону леса, выстраивались у его кромки в походную колонну, сливаясь в предрассветных сумерках с зарослями. Чуть в отдалении группировались уцелевшие топливные заправщики.

Во главе колонны стоял танк командира роты капитана Паршина. Сам ротный бегал в горящем парке, торопил подчинённых. Ему помогали командиры танковых взводов.

Здесь была лишь одна рота.

Оставшиеся роты танкового батальона должны были сегодня прийти своим ходом на полигон.

А самолёты улетели, на земле установилась относительная тишина. Лишь гул и треск пламени зловеще вклинивался в рокот танковых моторов.

– Рассредоточиться! Технику замаскировать! Командирам экипажей и взводов – ко мне! – по рации Кузьма получил команду от командира роты и сейчас стоял в люке, выбирал визуально место у кромки леса, куда уже пятились остальные уцелевшие танки подразделения, руководил механиком-водителем.

– Правее, правее, Андрей. Вот так, хорошо, глуши мотор. Замаскировать машину!

Командиры собрались на небольшой полянке у опушки под сенью молодых дубов, стояли, нервно курили, ждали ротного. Сам Паршин, наклонившись к люку механика-водителя командирского танка, разговаривал с кем-то по рации, от нетерпения пританцовывая, хлопая рукой по металлу. Рядом с ним, переминаясь с ноги на ногу, топтался политрук роты Замятин.

– Твою гробину мать! – капитан сорвал с головы шлемофон, направился к подчиненным. – Довоевались, грёба душу мать твою! Дождались, доигрались в кошки-мышки! Самих себя объегорили, твою мать! Во-о-от, молодцы! Приходи и бери голыми руками.

– Командир! Товарищ капитан! – политрук забежал наперед, расставил руки, преградил дорогу Паршину. – Здесь подчиненные, младшие по званию! Не забывайтесь, держите себя в руках! Вы же офицер! Вы же коммунист!

– Какой держите, комиссар, какой держите?! Уже додержались, дальше некуда! Доигрались, гробину мать!

– Ещё ничего не ясно, а вы уже… нельзя так.

– Что уже? Говори, чего замолчал?

– Паникуете, товарищ капитан. Может, это ещё и не война, а провокация, а вы уже сеете панику среди подчинённых, вот так-то вот! А офицеру это не к лицу, тем более члену партии. Я не позволю! Я обязан доложить по инстанции!

– Что-о, что ты сказал? – побледневший капитан вдруг резко ухватил за грудки политрука, притянул к себе, почти оторвал от земли. – Я? Паникую? Ты хорошо подумал, прежде чем сказать такое? – и тут же с силой оттолкнул от себя Замятина. – Тебе-то откуда знать, что к лицу мне? Врать офицеру не к лицу, понял, мальчишка?! Ты посмотри вокруг: какая это провокация? Горит наша техника, гибнут наши люди – это что, по-твоему, провокация? Это – страшнее, так страшно, что нам и не снилось. Ад раем покажется, твою мать, так страшно будет. Война это, грёба душу мать! А подчинённые? Что должны видеть и понимать подчинённые? Мне с ними вот здесь, вот сейчас идти в бой, понял, бумажная твоя душа?! Они уже гибнут, а что ещё будет – я даже предсказать не могу. Тут сам Господь Бог не предскажет, не то, что я – простой смертный. Что я скрывать от подчинённых должен? Что врать им, что обманывать их и себя? Чего обманывать людей, которые через мгновение будут смотреть и уже смотрят смерти в глаза?! Я говорю правду! А она страшная, горькая, но она – правда! Война это, вой-на-а! А мы не готовы, комиссар. Разве это не так? Так, и не спорь, – Паршин вроде как немного успокоился, взял себя в руки. – А сейчас беги, сверь по списку личный состав роты и составь рапорт о потерях. Учить меня он будет, мальчишка. И докладывать вы можете… умеете… это я знаю, – произнёс это уже быстрее для себя, чем для подчинённых, которые стояли молча, смотрели и слушали перебранку капитана и политрука, нервно теребили в руках шлемы.