Великое ничтожество - Валерий Вячеславович Татаринцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С тех губ, расплывшихся в улыбке:
«Кандида, я люблю вас шибко!
Прошу вас быть моей женой!» —
«О, милый Циннобер! Родной! —
Кандида малышу сказала. —
Всю жизнь я о тебе мечтала!»
Стерпеть не мог то Бальтазар
И в зеркало нанёс удар
Своею сильною рукою…
Но что же это? Что такое?
От боли воет Циннобер.
«Достаточно! – сказал Проспер. —
Вам так его не победить,
Но можно зеркало разбить!»
Друзья отправились домой
В родной свой город Керепес
Через большой красивый лес.
Но что же это? Боже мой!
Сюртук у Фабиана стал
Расти и до земли достал —
Так удлинились полы,
А руки стали голы —
Укоротились рукава.
У Бальтазара голова
Вдруг затряслась от смеха:
«Ну, Фабиан, потеха!
Какой нелепейший сюртук
Ты на себя надел, мой друг!» —
«Поверь мне, Бальтазар, сегодня
С утра ещё считался модным
Сей отвратительный сюртук!
Я сам не понимаю, друг,
Что за кунштюк11 произошёл.
А, может, я с ума сошёл?» —
«Скорей всего Проспер Альпанус
Тебе неверья не простил
И так коварно отомстил.
Душой он как Двуликий Янус12:
И очень мелок и велик!
Он замечательный старик!»
Ступив в ворота Керепеса
И став предметом интереса
Изза смешного сюртука,
Крепился Фабиан, пока
Над ним так весело смеялись,
Что на ногах едва держались
От гомерического13 смеха.
Была потеха так потеха!
Пульхер, завидев Бальтазара,
К нему стрелою подлетел:
«Ну, брат, и дал сейчас ты жару!
Уродец кубарем летел!
Но поступил ты так напрасно!
Тебе быть в городе опасно:
Полиция повсюду рыщет,
Тебя как каторжника ищет» —
«Не избивал я Циннобера!
Я был у доктора Проспера!
На кой чёрт сдался мне малыш?!
Пульхер, о чём ты говоришь?» —
«Нам разбираться недосуг.
Давай же поспешим, мой друг!
Ты спрячься поскорее
В деревне Якобсхее.
Задача – избежать ареста,
Кандида чтоб – твоя невеста —
Вдовой до свадьбы не осталась,
Чтобы она тебя дождалась.
Как кстати Фабиан оделся
В такой нелепейший сюртук:
Народ на диво загляделся:
Никем ты не замечен, друг!»
Глава одиннадцатая
Был Терпин Мош весьма доволен
Тем, как идут его дела,
В мечтах своих теперь был волен
(За то – Всевышнему хвала!)
Он так высоко возноситься,
Что начинала вдруг кружиться
От тех мечтаний голова.
«Кандида в выборе права!
Хоть Циннобер и некрасивый
И роста Бог ему не дал,
Характер чуточку спесивый,
Но всех вокруг очаровал:
Блистательна его карьера!
И я, став тестем Циннобера,
Карьерной лестницей пойду
И пост значительный найду.
Кандида, став его невестой,
Уж не находит себе места,
Пока не встретятся они.
Настанут радостные дни,
Сыграем свадьбу грандиозно:
Со всей округи будет знать!
Людей достойных и серьёзных
Всех в гости надобно позвать», —
Так Терпин Мош мечтал карьеру
Себе устроить. Цинноберу
Всегда во всём он угождал,
Желания предупреждал,
Был обходителен, угодлив,
Но отвратительно уродлив
Был Терпин Мош своей душой:
Мечтал о должности большой,
И за какуюто карьеру
Продал бы душу Люциферу14,
Не сомневался ни на миг,
Что в жизни лучшего достиг.
Жил Циннобер в роскошном доме,
Напоминающем дворец,
Купаясь в неге и истоме,
Вставал он к полдню, наконец,
Закончив завтрак, отправлялся
На службу, но не надрывался
От непосильного труда,
А лишь ругался иногда
На подчинённых как извозчик,
Ногами топал и кричал;
Был Циннобер душой доносчик —
На каждого из них «стучал»
Он недалёкому министру:
Известно становилось быстро
Кто, где и как и с кем живёт,
Что думает, что ест и пьёт,
Что каждому ночами снится
(Ведь может всякое случится).
Полезно знать всё обо всех:
Лишь в доносительстве успех
Всех государственных починов,
Оно – спокойствия причина
Для грязных и тупых умов,
Гарантия спокойных снов.
У Циннобера с домом рядом
Имелся превосходный сад,
Такому солнечному саду
Любой придворный был бы рад,
Росли там дыни, апельсины
И финики, и мандарины
И всевозможные цветы
Необычайной красоты;
А в самом центре того сада
Из розовых кустов ограда
Скрывала дивную полянку,
Поросшую густой травой.
От дивных запахов без пьянки
Творилось чтото с головой:
Она кружилась каруселью
И не было конца веселью,
В душе рождалась благодать,
И этим садом обладать
По праву должен был бы гений:
Так благотворен для творений
Пьянящий аромат цветов
И экзотических кустов,
Но садом обладал урод,
Всегда дурачивший народ.
Раз в девять дней вставал он рано
И отправлялся на поляну,
В густой траве он кувыркался,
Росой душистой умывался.
Туда же фея прилетала
И гребнем золотым чесала,
И гладила по голове;
Он, развалившись на траве,
Мурлыкал тихо, словно кошка,
Просил её: «Ещё немножко
Меня, родная, почеши
И, как и прежде, причеши!»
Картину эту наблюдали
Знакомый нам референдарий
И Адриан, тот человек,
Что Барсануфа гнев навлек,
Как нам известно, беспричинно:
Он вёл себя степенно, чинно,
А Цахес жаворонков жрал,
Кривлялся, корчился, орал,
Забрызгал князя жиром,
Но тут же стал кумиром
И князя и его народа:
Превозносили все урода
Хвалой нескромной до небес.
«Да это натуральный бес!» —
Тотчас же Адриан решил
И удалиться поспешил.
Пульхер и Адриан сидели,
Согнувшись в розовых кустах;
Во все глаза они глядели
С святой молитвой на устах
За отвратительным уродом,
Ошибкой матушки природы.
Они пробрались ночью к саду,
Перемахнув через ограду,
В кустах душистых притаились —
Так у полянки очутились
Герои наши в этот раз.
Но я продолжу свой рассказ:
У Циннобера на головке
Замаскированная ловко
Имелась золотая прядь
В три волоска. «Скажу опять
Тебе, мой Цахес милый,
В тех волосках вся сила
Волшебная заключена! —
С любовью молвила она. —
Их пуще глаза береги!
Волос же лучше не стриги,
Чтоб в силе быть наверняка!
Ну, до свидания!» – «Пока!» —
Ответил фее крошка,
Мяукнул, словно кошка,
Затем как серый волк завыл:
У феи он спросить забыл
Заветную игрушку —
Пустую погремушку.
Как только фея улетела,
Пульхер шагнул довольно смело
Изза кустов, а Циннобер —
Первейший в мире лицемер —
Вдруг принял очень важный вид:
«Пульхер, вы вор или бандит?
Как очутились Вы в саду?
Я вас в участок отведу!»
Но после сей угрозы
Он налетел на розы,
Шипы воткнулись прямо в зад,
И Циннобер покинул сад,
Как поросёночек визжа:
«Я сел как будто на ежа!»
Глава двенадцатая
Пульхер направил Бальтазару
Отчёт подробный обо всём;
А Циннобер, пылая жаром,
Стонал о бедствии своём:
«Ах, я несчастный! Я болезный!
Лечиться, видно, бесполезно!
Пора, наверно, умирать!» —
И повалился на кровать.
О сём несчастье очень быстро
Подробно донесли министру,
Он князю тут же доложил,
Князь сокрушался и тужил,
И беспокоился ужасно
Изза болезни столь опасной,
Что Циннобера поразила:
«Ему беречь бы надо силы!
Себя совсем он не щадит,
За всеми пристально следит,
Радеет о родной стране!
Он бесконечно дорог мне!»
Здоровье чтоб ему поправить,
Велел лейбмедика направить
Князь архисрочно к Цинноберу
И приказал принять все меры
Для исцеления его —
Души любимца своего.
Лейбмедик мчался к Цинноберу
Так быстро, будто на пожар;
Больной от холода дрожал
И бледен был сверх всякой меры.
Его лейбмедик осмотрел
И выписал микстуру,
Проверить также он хотел
Его температуру,
Рукой едва коснулся лба,
Как собственная голова
Едва не отлетела
От собственного тела:
Ему пощёчину дал хлёстко
Своей ручонкой Циннобер,
Чтоб медик не измял причёски
И волосков чтоб не задел,
В которых сила вся была,
Что фея малышу дала.
«Не болен я! Идите прочь!» —
«Но я хотел лишь вам помочь!» —
Пытался медик оправдаться;
А Циннобер стал собираться
На совещание к министру
И прибыл в министерство быстро.
Лейб-медик15 был у князя вскоре
Поведал о нежданном горе:
Щека распухшая пылала
Огнём, как адская плита.
«Тебя убить, голубчик, мало!
Тебя ударил неспроста
Сей человек весьма достойный!
Себя повёл ты непристойно
И руки первый распустил!
Доволен будь, что не убил
Тебя, как пакостного гада!
Ему достойная награда
Болезнь поможет превозмочь.
Лейбмедик, убирайся прочь!»
Министр был Цинноберу рад,
Счастливо улыбался,
Раз двадцатьдвадцать пять подряд
Он с ним поцеловался,
Затем застенчиво сказал:
«Я сочинил мемориал,
Хотел, чтоб ваше чтение,
Усилив впечатление,
Для князя прозвучало.
Возьмите для начала
И ознакомьтесь с ним,
С творением моим».
Министр, однако, ложь сказал,
Ведь сочинил мемориал16
Не кто иной, как Адриан,
Хотя он к князю не был зван.
У князя Циннобер читал
Злосчастный тот мемориал
Невнятно и слова глотал,
Шипел, хрипел, как кот мяукал,
Как поросёнок громко хрюкал;
Мондшейн схватил мемориал
И
