И всё им неймётся! - Владимир Бушин

Чем же объяснить правдивость иных немцев и патологическую лживость всех наших оборотней? Думаю, дело вот в чём. Для немцев война - горькое,но далёкое прошлое, в котором по прошествии вре­мени многое можно признать честно. А для наших оборотней враньё о война, и о всей Советской эпо­хи - острая животрепещущая потребность их ны­нешнего и даже будущего существования. Совершив предательство своих отцов и всего народа, они бо­ятся возмездия и потому лезут из кожи вон, чтобы убедить зрителей и читателей, особенно молодежь: Советское время было ужаснее путинского, не из­менить ему просто невозможно, оплевать и расто­птать его - благородное дело. Тут шевелящийся хаос страха и бешенства...

Но Ваш друг со своей книгой «Шостакович и Ста­лин» давным давно за океаном, вроде бы, ему ничто не грозит, и чем объяснить приступы его антисовет­ского бешенства и беспробудное враньё, я не знаю. Ведь то и дело уж так зашкаливает!.. Вот изображает композитора даже противником движения за мир и ненавистником самых видных, всемирно извесных его сторонников, считая их приспешниками Стали­на: «Я в тюрьме и боюсь за детей, за себя, а они на свободе и могут не лгать!.. Все они - Хьюлетт Джон­сон, Жолио-Кюри, Пикассо - гады!» Это, говорит, он сказал однажды в задушевной беседе с девушкой по имени Флорой, а Флора - мне, а я - всему свету по секрету. Правда, сам композитор «под грубым нажи­мом советских властей» вместе с Флорой участвовал в работе Конгрессов в защиту мира и произносил там речи. Но какие! Их для него составляли в КГБ. Да почему же не в отделе пропаганды ЦК, где, кажется, эта Флора и работала? Бог весть! А о чём лгали бор­цы за мир? Что, на самом деле каждый из них в душе хотел войны? Выходит! Поджигатели проклятые...

Владимир Теодорович, ведь Волков выставляет великого композитора просто идиотом в подобных пассажах. Ну, глядите: «Перед премьерой «Песни о лесах» в 1949 году приятель Шостаковича (Иса­ак Гликман? Абрам Ашкенази? Лев Либединский? Неизвестно. - В.Б.) сказал ему: «Как хорошо, если бы в оратории вместо Сталина была нидерландская королева!» Композитор воскликнут в ответ: «Это было бы прекрасно!» А ещё прекрасней, по логике Вашего друга, было бы, допустим, симфоническую поэму 1967 года посвятить не юбилею Октябрьской революции, а Черчиллю, который как раз незадолго до этого преставился.

А это? «Сталин впервые понял, что он не бессмер­тен». Когда? В семьдесят лет! Волков-то знает, что не бессмертен, ещё с детства, а тиран видите ли... Между прочим, на Тегеранский конференции Ста­лин сказал Рузвельту и Черчиллю: «Пока мы живы дело мира обеспечено, но лет через 10-12, когда мы умрём...» Нет, размышления на тему «Momento топ!» не были чужды Сталину.

И на ту же тему: «Шостаковичу удалось пере­жить тирана на целых 22 года. Это было подвигом!» Да какой же, прости Господи, подвиг, если тиран был старше на тридцать лет! Не соображает, ликует. И неведомо ему, что всё в руце Божьей. И что смерть, как сказал поэт, «иногда берёт не тех, кого бы надо». Благодаря этому сам Волков совершил множество великих переживальческих подвигов.

От таких пароксизмов торжества, право, просто отдыхаешь душой на тех страницах, где, скажем, тихо и скромно сообщается, что в начале войны Шо­стаковичу нахлобучили на голову пожарную каску, обрядили в пожарный наряд и, как позже в партию, загнали на крышу Ленинградской консерватории ту­шить немецкие зажигалки.

Весьма отрадно читать и о «самоидентификции Шостаковича с евреями, далеко выходящей за рамки традиционного филосемитства». То есть, по-русски сказать, композитор, как герой, которого играет Юрий Соломин в фильме «Московская сага», то ли в душе, то ли вслух восклицал: «Не хочу быть рус­ским! Хочу быть евреем!» Это явление в принципе нам знакомо. Например, писатель Григорий Бакланов на страницах «Еврейской газеты» очень решитель­но даже не филосемитами назвал, а просто лишил их нации и записал в евреи Маршала Малиновского (украинца), маршала Катукова (русского) и генерала Доватора (белоруса). Ну, как же! Первый родился в Одессе; второй по отчеству Ефимович, как Немцов; третий - Лев, как Троцкий, - какие вам ещё доказа­тельства! Впрочем, и русские тут не дремлют, рабо­тая на тех же диверсантов. Недавно на моём сайте одна дама зачислила туда же великого русского ху­дожника Репина. Ещё бы! Он же Илья, как Эренбург, а по отчеству Ефимович, как б.м.к. Швыдкой. Пол­ный порядок!

Видимо, убеждение Волкова в филосемитстве Шостаковича соломинского закваса многое опреде­лило в его книге. Но какие же доказательства? Здесь небольшая заминка. Есть документы, говорит, свиде­тельствующие, что в молодости Шостакович был не чужд разговорам «о «жидовском засилье» в искус­стве». На это могли навести его хотя бы Безымен­ский, Кирсанов, о коих речь впереди... Но в зрелые годы он стал филосемитом из филосемитов соломин- ского типа, о чём свидетельствует его вокальный цикл «Еврейские народные мелодии». Убедительно. А не зачислить нам туда же, допустим, ещё и Лер­монтова, у которого даже две «Еврейские мелодии», да Горького с его рассказом «Каин и Артём», да Ку­прина с его «Гамбринусом», заодно и Шолохова, лю- бимейший образ которого - Аксинью и в немом кино и в звуковом играли еврейки.Но оставим эту слишком чувствительную для не­которых персон тему, вернёмся к вещам несомнен­ным.

Сын композитора Максим пишет: «Шостакович и помыслить не мог о побеге за границу - мы, его род­ные, оставались в заложниках». А то махнул бы со всеми своими премиями, орденами и звёздами, да? Судя по всему, сынок уверен в этом. Нет, яблочко от яблони может далеко закатиться...

«На встречах с журналистами,- продолжает яблоч­ко,- отец на провокационные вопросы отвечал одно: «Я благодарен СССР и своему правительству». У него были все основания для такого ответа.

Но яблочко катится ещё дальше: «До сих пор американские журналисты недовольны его ответа­ми: «Что это он так лицемерил?» Они не понимают, в какую страну отцу надо было возвращаться и ина­че отвечать он не мог» (Караван истории. 2004, март. С. 204).

Отец ваш, Максим Дмитриевич, всегда возвра­щался в любимую страну, за которую готов был от­дать жизнь. 4 июля 1941 года, на другой день после великой речи Сталина по радио, в «Известиях» было напечатано письмо Шостаковича: «Вчера я подал за­явление о зачислении меня добровольцем в народ­ную армию по уничтожению фашизма... Я иду защи­щать свою страну и готов, не щадя ни жизни, ни сил выполнить любое задание, которое мне поручат. И если понадобится, то в любой момент - с оружием в руках или с заострённым творческим пером - я от­дам всего себя для защиты нашей великой Родины, для разгрома врага, для нашей победы».

На 635 страницах книги Волкова для этого письма не нашлось места. Уж очень оно не вписывается в образ лицемера, всю жизнь проходившего в благо­пристойной советской маске, каким изображает его и автор, и помянутые американские журналисты, и, конечно, другие доморощенные оборотни. Эти пони­мают, кто они и лезут из дублёной шкуры вон, что­бы доказать, будто многие большие художники тоже были антисоветчиками, но молчали, приспосабли­вались. Кто? И Горький, и Маяковский, и Есенин, и Шолохов, и Платонов... Вот добрались и до Шостако­вича. И хотят за спинами гигантов спокойно и вволю жрать свои сникерсы и гамбургеры. К слову сказать, о том, как это проделывается с Платоновым поведал недавно талантливый и смелый критик Валерий Ро­котов в статье «Из котлована» (ЛГ №31). Глубоко верна его мысль: «Для Платонова коммунизм воз­можен и нужен. Он отвечает русскому характеру и русскому духу... Поздний Платонов для либералов ещё опаснее. Это человек, который выбрался из кот­лована, из чёрной пропасти отрицания. Это человек, который в нужде, горе, гонениях не утратил веры и начал создавать новый храм». Многое из этого мож­но отнести и к Шостаковичу.

А Волков уверяет, что ещё с молодых лет ком­позитор, как и он, «был скептиком по отношению к советской власти». Иногда, говорит, для доказа­тельства его коммунистических симпатий в моло­дости ссылаются на его письма к Татьяне Гливен- ко, его юношеской любви. Так приведи хоть одно письмецо! Нет, страшно, боязно, что рухнет вся его пирамида лжи. У него вот какой довод: «Забывают о том, под каким жестоким контролем при совет­ской власти находились средства коммуникации, в частности письма». Вы поняли? Он хочет сказать, что письма Шостаковича перлюстрировались, и вот он среди пламенных признаний возлюбленной сознательно и лицемерно превозносил Советскую власть, впаривал свою лояльность. А побывав на заключительном заседании Всесоюзном совещании стахановцев 17 ноября 1935 года, писал и другу своему Ивану Соллертинскому: «После выступле­ния Сталина я совершенно потерял всякое чувство меры и кричал со всем залом «Ура!» и без конца аплодировал... Конечно, сегодняшний день - самый счастливый день моей жизни: я видел и слышал Сталина».