И всё им неймётся! - Владимир Бушин

Да, именно так и пишет этот заатлантический пушкинист: не «от финских», а «от минских скал».

Но что читаем дальше! «По распоряжению Ста­лина в годы войны приведённая строфа широко пе­репечатывалась, но, разумеется, без упоминания о царе» (с.75). Строфа! Без царя, однако с «минскими скалами»? Да неужели Вы верите в это? Неужели сам Сталин приказывал: «Напечатать строфу, но без Николая Палкина!» Может, всё-таки это делал не он, а начальник Политуправления Красной Армии Л.З.Мехлис? Нет, и Лев Захарович не был таким олу­хом, как Ваш заокеанский друг. Да каким же обра­зом у нас фильмы-то ставились, книги-то издавались о князьях и царях - об Александре Невском, Иване Грозном, Петре Первом? Или при этом царей име­новали бригадирами стахановских бригад? Как же у нас не только берегли их старые памятники, но и ставил им новые?

Неудивительно, что при таком взгляде на патрио­тизм Волков ухитрился в «Борисе Годунове» разгля­деть «сочувствие Пушкина к Самозванцу». Да что там сочувствие! Поэт «просто любуется» ставлен­ником Польши. Ну, как, допустим, Солженицын лю­буется генералом Власовым, ставленником фашист­ской Германии, как Путин - самим Солженицыным, известно чьим ставленником, а Грызлов - самим Путиным, ставленником Ельцина и Абрамовича... Более того, «Самозванцу Пушкин даёт выразить не­которые из своих заветных мыслей: «Я верую в про­рочество пиитов». Да ничего тут нет заветного, это мысль не Пушкина. Так издревле, ещё во времена Гесиода кое-кто думал. Однако же какое единение душ великого национального поэта и безродного авантюриста, врага России, сконструировал Ваш умник. И не может налюбоваться на плод ума свое­го. У меня три полных собрания сочинений Пушки­на, включая знаменитое академическое 1937 года, да еще однотомник и отдельные сборники. И всюду - «Иль русского царя уже бессильно слово?» Как же это проскочило!

И вообще, что касается Пушкина, то над ним в Советское время, уверяет Волков, просто глумились: в 1937 году из столетия со дня его смерти устроили не что иное, а настоящую «вакханалию» (с.79). О, я это помню: по радио и с эстрады Владимир Яхонтов и Дмитрий Журавлёв глумливо читали именно его «Вакхическую песню»:

Что смолкнул веселия глас?Раздайтесь, ваюсальны припевы!..

А вместо последней строки «Да здравствует солн­це! Да скроется тьма!» они вопили: «Да здравствует Сталин! Да скроется Троц!» Сплошная вакханалия!

Андрей Платонов, уверяет литературный ось­миног, ухитрился в эти ужасные дни напечатать хо­рошую статью о Пушкине, но - под псевдонимом. Почему так? А потому, что ещё в самом начале 30-х годов после резкой надписи Сталина на журналь­ной публикации его рассказа «Впрок» Платонова- де «выбросили из литературной жизни». Да как же узнали о надписи Сталина, сделанной в тиши каби­нета? Разве он тотчас и опубликовал свои маргина­лии, то бишь заметки на полях, как это делал когда- то покойный критик Юрий Суровцев? Владимир Теодорович, Вы же должны понимать, что надпись стала известна только после смерти Сталина, а Пла­тонов умер раньше.

Да, у писателя были немалые трудности в жизни и в творчестве, но все тридцатые годы он актив­но работал и напечатал немало прекрасных вещей. Вспомните хотя бы «Такыр» (1934), «Третий сын» (1935), «Фро» (1936), «Река Потудань» (1937), «На заре туманной юности» (1938), «Родина электриче­ства» (1939)... А сколько было у него именно тогда критических статей! О Горьком, Николае Остров­ском, Юрии Крымове, о Чапеке, Олдингтоне, Хемин­гуэе... А пьесы для Центрального детского театра!

Статья Платонова «Пушкин - наш товарищ», ко­торую имеет в виду Волков, была напечатана в жур­нале «Литературный критик» №1 за 1937 год и вовсе не под псевдонимом, в чём нетрудно убедиться, не обращаясь к архиву. В том же «ЛК» вскоре появилась его статья «Пушкин и Горький». В журнале «Крас­ная новь» №10 (37) против обеих статей выступил известный тогда критик Абрам Гурвич. 20 декабря в «Литературной газете» Платонов ответил ему во­все не как человек, живущий в страхе: «Критический метод Гурвича крайне вульгарен и пошл...». Так вот, ответ А.Гурвича тоже в «ЛГ» так и был озаглавлен - «Ответ тов. Платонову». Где же псевдоним?

Сочинение осьминога изобилует нечистоплот­ными выдумками такого рода и о других писателях.

Так, хочет уверить нас, что в двадцатые годы стихи Пастернака были запрещены. Владимир Теодоро­вич, сообщите этому недотёпе хотя бы списочек основных изданий поэта именно в ту пору:«Сестра моя - жизнь» (1922), «Темы и вариации» (1923), «Из­бранное» (1926), «Девятьсот пятый год» (1927), «По­верх барьеров» (1929)... Ещё, говорит, тогда были запрещены и стихи Николая Заболоцкого. И у это­го писателя судьба была не простая. Но у него в ту пору и запрещать-то было нечего, кроме, разве что несколько рассказов для детей, напечатанных в жур­нале «Ёж». Неужто злодеи их и запретили? А первая знаменитая книга поэта «Столбцы» вышла в самом конце тех лет - в 1929 году. Вокруг неё бурно кипели страсти, но никто её не запрещал.

Нет конца измышлениям и фантазиям этого рако­образного о нашей литературе. Дело доходит вот до чего. Иосиф Бродский, говорит, уверял меня, что До­стоевскому, как его герою Раскольникову, «вполне могла придти мысль об убийстве ради денег». А мне кажется, что Бродскому вполне могла придти мысль об убийстве Волкова просто ради того, чтобы он за­молчал.

Но Соломон этого не понимает и гонит облезло­го зайца своего домысла дальше: «Схожие идеи об убийстве ради денег обуревали молодого Шостако­вича». Вы только подумайте, великий композитор, гений, а вот вам, пожалуйста... И как это доказыва­ется? Очень убедительно. В одном из писем, гово­рит, «у него прорвалось уж совсем «достоевское»: «Хорошо было бы, если бы все мои кредиторы вдруг умерли. Да надежды на это маловато. Живуч народ». Да, «заимодавцев жадный рой» ужасно живуч... Вла­димир Теодорович, неужели Вы и теперь не понима­ете, что за создание Божье Ваш друг и какую книгу Вы осенили своим славным именем?

И здесь пора приступить к главному - к образу самого композитора, ибо ведь он, а не ракообразные да членистоногие стоит в центре сочинения.

Вот сценка. В 1943 году Шостакович принял участие в конкурсе на новый гимн. Прослушивание было в Большом театре. Композитора пригласили в правительственную ложу. Он входит и, как гово­рящий скворец, произносит: «Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! Здравствуйте Вячеслав Михай­лович! Здравствуйте Клемент Ефремович! Здрав­ствуйте Анастас Иванович! Здравствуйте Никита Сергеевич!»(с. 55). И это сервильное чучело - Шо­стакович?!..

Удивляться тут нечему, говорит Волков. «Ожи­дание удара преследовало Шостаковича всю его жизнь, превращая её в сущий ад». Именно здесь он видит пример такого ожидания: «Сталин сказал ему: «Ваша музыка очень хороша, но что поделать, му­зыка Александрова больше подходит для гимна». И повернулся к соратникам: «Я полагаю, что надо принять музыку Александрова, а Шостаковича...(Тут вождь сделал паузу; позднее композитор признавал­ся одному знакомому, что уже готов был услышать: «А Шостаковича вывести во двор и расстрелять»). Да разве не прямо в ложе? Неизвестно почему, но вождь закончил так: «...надо поблагодарить» (с. 56).Отчего на сей раз не расстреляли и всех осталь­ных участников конкурса, кроме трёх победителей- Александрова, Михалкова и Регистана, неизвестно. (А сталинская благодарность, надо думать, имела не только словесное выражение).

Ни за что Волков не поверит и не поймёт, что если Шостакович действительно сказал так «одному зна­комому», то дурачился, хохмил, потешался. А Вы, Владимир Теодорович, своим авторитетом поддер­живаете этот лютый вздор человека, не имеющего ни маковой росинки юмора. Пишете, что когда работали над партитурой Восьмого квартета, посвящённого па­мяти жертв фашизма и войны, то «вдруг ощутил, что в одном месте Шостакович показывает, что его рас­стреливают, его убивают». Флобер сказал: «Мадам Бовари это я». И Шостакович, разумеется, тоже хотел вжиться в образы жертв фашизма. Но всё-таки мы по­нимает, что между Флобером и Бовари есть, ну, хотя бы половое различие. Ваш Волков этого не понимает.

«Многие годы,- пишет он,- Шостакович и его се­мья балансировали на грани катастрофы, под посто­янной угрозой ареста, ссылки или полной гибели». Вот такой гибели, как тогда прямо во дворе Большо­го театра.

Однако живой композитор вовсе не произво­дил впечатление человека загнанного, несчастного, ждущего беды. Он любил жизнь и жил со вкусом. Не только много работал, писал, но и много слушал, читал, был страстным футбольным болельщиком и даже имел диплом спортивного судьи, играл в тен­нис, прекрасно водил машину, любил весёлые ком­пании, имел широкий круг знакомых, влюблялся, был не дурак выпить, в силу обстоятельств даже три раза жениться и в двух браках был вполне счастлив, родил физически нормальных сына и дочь... Вот между всем этим он и балансировал.