Однажды в Париже - Жиль Мартен-Шоффье

Я могла бы продолжать часами, не забыв высказать все плохое, что думаю об американских адвокатах на службе у мафии, которые способствуют оправданию виновных, но тут срочное дело отвлекло внимание Брюса. Свое выступление начал сомелье. Это была настоящая лекция. Месье как будто считал, что стоит у кафедры. Взяв копию нашего заказа, он начал предлагать подходящие к блюдам вина, говоря о саженцах виноградной лозы, о плотности вкуса, его оттенках, о мягкости и крепости вина, о разных аспектах виноградарства и много о чем еще. Я переводила лишь половину сказанного, и все равно чувствовала, что мигрень подступает. Итак, природная сладость гевюрцтраминера «Сент-Ипполит» будет прекрасно сочетаться с нежным вкусом паштета из утиной печенки. Перейдем к «Буа-Кантенаку» 1989 года; шато-марго, похоже, идеально подойдет именно к нашим мясным блюдам. Почему «именно»? Как только я это объяснила, тут же все вылетело из головы. Однако это было правдой. Вино имело изумительный вкус, с легким оттенком лакрицы, или мяты, или не знаю чего. Впрочем, мне не пришлось его как следует распробовать. Беру в союзники Брюса. Пока я допивала первый бокал, он опустошил всю бутылку. В восхищении. Во всяком случае, как только мы приступили к еде, все опьяняло его. Начиная с выступления официанта, который с ловкостью китайского акробата сдабривал пряностями паштет из фуа-гра. Брюс был полностью покорен. Нужно сказать, что официант был виртуозом. Держа в руках мельницу из массивного серебра так, будто та была скрипкой Страдивари, он посыпал толстые ломти утиного паштета яванским перцем, а затем сухой ванилью с Реюньона. С малиной и с крупной солью, насыпанной горкой, утиная печенка становилась подлинным шедевром кулинарного искусства. Брюс оценил это. С полным ртом месье признал, что Франция правильно поступает, пятясь назад, обратив взгляд в свои былые годы и в свои книги рецептов. Я процитировала своего деда, который повторял: «Римская цивилизация была цивилизацией праздности. Ее чудесным идеалом был досуг, проведенный достойно, otium cum dignitate[12]. Именно так римляне завоевали весь мир. Навязав ему свои взгляды». И у нас это не изменилось. Мы были последними из Римской империи. Почему? Мне пришлось объяснять Брюсу. Тот не схватывал исторические метафоры с полуслова.

— Французы сильны тем, что им хорошо у себя дома. У нас была огромная империя в те же времена, что у Испании и Англии, но мы не отправились заселять ее. И мы не эмигрировали, в отличие от итальянцев, немцев, скандинавов и других. Мы никогда не думали, что найдем где-нибудь нечто лучшее. Наши пейзажи и наши нравы нам подходили. Мы ленивы. Зачем было отправляться отстраивать Канаду, когда можно наслаждаться жизнью в Пуату. Мы часто ворчим, но мы счастливы в своей плодородной долине. Именно поэтому — в противоположность тому, что утверждают некоторые, — мы очень любезны. Потому что нам очень хорошо у себя. И потому что мы уверены в себе. За исключением, быть может, Америки, ни одна страна не отличается таким гостеприимством, как Франция. Почему? Да потому что Франция не боится. Она знает, что если сюда придут завоеватели или если здесь обоснуются иностранцы, они подпадут под очарование нашей повседневной жизни. Мы не убиваемся на работе, мы вкусно едим, мы болтаем о пустяках, мы строим красивые города и пишем книги. Этого нам достаточно, и это вполне оправдывает то, почему мы даем наставления всем странам, которые глумятся над важностью праздности, пустяков, безразличия и всем множеством личных измов, которые только и делают возможной жизнь в обществе.

Брюс ушам своим не верил. Каждый раз, когда я высказывала какую-то мысль, он спрашивал себя, говорю ли я серьезно. По сути, это ему нравилось. Ничто не могло омрачить его удовольствия, даже эта старуха Роза Боннер, две гигантские репродукции картин которой украшали стены ресторанного зала: возвращение сборщиков колосьев при закате солнца и, напротив нас, сбор урожая пшеницы: множество крестьян, откормленных экологически чистой пищей, собирали граблями сено. Полевые работы трансформировались в сеанс клуба «Витатоп» для гимнастов с эпилированной кожей. Брюс нашел картину великолепной. Я воздержалась от комментариев. Зачем противоречить ему? Ведь я уже подпала под его очарование. Границы моей иронии — не стены, и я отодвинула их движением ресниц и улыбкой:

— Да, Брюс, это очень красиво.

Должно быть, мое лицо было освещено внутренним светом, поскольку месье понял, что сидящая напротив него добыча стоит внимания. Он наконец обратил внимание на мое обтягивающее платье и спросил меня, где я его купила. Я не преминула назвать бутик Диора. И весьма кстати: на следующий день Брюс шел на показ мод Галлиано. Почему бы мне не сопровождать его? Действительно, почему бы и нет. Вы бы меня не узнали. Я была вся мед и сахар. Одним словом, Брюс мне нравился. Его очень бледная кожа, его серые глаза, черты его лица, его часы «Реверсо», его фигура, его волосы с проседью, гладкие и мягкие, его улыбка… И его голос. В особенности его голос. Низкий, но не глухой, как бы идущий издалека и немного усталый, следовательно, медлительный, но четкий, артикулированный и невероятно сексуальный. Я задавалась вопросом, сколько лет ему может быть. Сорок пять? Бесспорно. Но на лице нет ни одной морщины, и сосудистых звездочек не заметно. И зубы белые, как визитная карточка. Он проглотил океаны алкоголя, как стекло пропускает сквозь себя солнечный свет — так что на нем не остается следов. Мы разговаривали, и какая-то легкость возникла в нашем общении. Время шло быстро. Я совсем забыла, что мои обеды со многими клиентами превращались в настоящие кошмары! Если бы не нужно было столько есть, я чувствовала бы себя на седьмом небе. Но нет, для Брюса не могло быть и речи о том, чтобы отказаться от десерта. И естественно, он выбрал целые залежи холестерина: кекс с вареньем под кремом шантильи. Со сдобой он выпил пару чашечек кофе. Когда я взяла его за локоть, чтобы идти к машине, он весил как будто четыреста или пятьсот килограммов и нечетко произносил гласные. Я поняла, что Брюс хочет немного пройтись, прежде чем свалиться больным в машине. Мы отправились пешком к лесу и перекрестку Ба-Брео. На свежем воздухе Брюс взбодрился. Но не я. Вполне удобные для паркета в замке, мои туфли-лодочки подходили для глины, как перчатки — для ног. Я умирала от холода. Он что, принимает меня за валькирию[13]? Если он хочет вести диалог с Зигфридом и Нибелунгами[14], пусть это будет без меня. Полярный романтизм Людвига II Баварского[15] заранее вызывал у меня головокружение. Больше, чем полчаса, я не смогла выдержать. Я села в машину, которая медленно ехала следом за нами, на расстоянии ста метров. И заснула.