Однажды в Париже - Жиль Мартен-Шоффье

— Не стоит сидеть с таким скучающим видом. Во-первых, Брюс очень красив в формате мультимедиа, помесь Роберта Кеннеди и Ричарда Гира. Кроме того, вы совсем не обязаны говорить с ним о рок-н-ролле. У него есть масса идей относительно Моцарта, Палестрины, Шопена и так далее. А потом, он звезда, настоящая. Как ваша Декрош, но на мировом уровне…

Декрош?! Если не считать марки рекламируемой ею краски для волос, я не знаю, каков ее вклад в историю кино. Я признался Аньес, что предпочел бы поужинать с ней тет-а-тет. Она не оставила мне шансов:

— Может быть, как-нибудь в другой раз. Вы мне скорее симпатичны. Но, с вашего позволения, я хотела бы оставить Фэйрфилду его шанс. Когда-нибудь я буду писать мемуары, поэтому сегодня предпочитаю следовать примеру герцога де Сен-Симона: никаких мелких фигур, только вельможи. К тому же это даже не расчет. Я люблю знаменитостей. И не верю в незаслуженный успех.

Я тоже не верю. Но отсюда не следует вывод, что стоит встречаться с предметами наших грез, о нет. Мне нечего сказать звездам. И нечего спросить у них. И ни у кого другого тоже. Не люблю людей. Обычно я выхожу из этого положения, отстаивая независимость главного редактора, который не должен встречаться со знаменитыми людьми, о которых будет писать его журнал. Ругать связи — это неопровержимый аргумент. Но сейчас, ничего не поделаешь, придется пройти через это. Я говорил бесцветным голосом. Мое недовольство скорее забавляло Аньес. Она не принимала жизнь слишком серьезно. Она считала, что я несправедлив. С ее точки зрения, журнал «Сенсации» жил благодаря звездам. Я смог разъяснить ей, что она ошибается. Это мелкие французские звездочки существуют благодаря журналу, который придумывает им славу, лишь в редких случаях основанную на их таланте. Но мне не хотелось спорить с красивой женщиной и выглядеть в ее глазах старым ворчуном. Я дал ей высказаться. Она не шла дальше простых истин.

— Что касается меня, то я люблю встретить настоящую звезду, — изрекла Аньес. — Эти люди — единственное наше общее культурное наследие. Если я скажу, что люблю романы Барбе д'Оревильи или картины Эсташа Лесюэра[24], меня никто не поймет, и никто на это не отреагирует. А если я упомяну Брюса Фэйрфилда, то люди будут знать, о ком я говорю, и мне ответят. Мне интереснее прочитать интервью с ним, чем с французскими актрисами-идиотками, из которых журнал «Сенсации» делает свою обычную приправу. Будьте душкой, сделайте интервью с тремя «Б»: Бах, Буш и бардак. Это было бы для меня очень интересно. Я вам помогу.

Как она была хороша! Тоненькая, как спичка, силуэт — как будто очерченный кистью художника, цвет лица фарфоровый, голос звонкий и нежный, как родник, во всем ее теле чувствовалась мягкость, которую как бы опровергали ее речи. Потому что Аньес не хитрила — она играла с открытыми картами. Когда я спросил ее, надеется ли она заманить Фэйрфилда в свои сети, куда я так рад бы был попасть, она отбросила свою иронию и инсинуации.

— Думаю, шансы у меня есть, — кивнула Аньес. — Миллиардеры-янки больше не выносят американок. Американки ждут от мужчин совершенства, которого мы, европейские женщины, требовали только от метрдотелей, когда таковые еще имелись. Они не только выкачивают из мужчин все деньги, но и мучают их своими капризами. Американские богачи по горло сыты специалистками по брачным контрактам, шопоголиками. Они мечтают об экзотических созданиях типа нас, толерантных, немного легкомысленных, но скромных, расточительных, но разумных, насмешливых, но осторожных. В Нью-Йорке влюбленность подпадает под действие коммерческого кодекса: распределяются роли, соблюдается планирование, рассматриваются статьи контракта… Мы действуем более спонтанно. Да, у меня есть козыри, которые я могу разыграть.

Она говорила эти ужасающие вещи с улыбкой. И без жеманства. Как будто бы речь шла о том, что само собой разумеется. Для нее, как для игрока в казино, Фэйрфилд был номером на зеленом сукне игорного стола, она собиралась поставить на него. Если он не выпадет, то можно — она не исключала этой возможности — сделать ставку на меня, но позднее.

Бессмысленно говорить, что я только этого и ждал. Никакого риска возмутить меня не было. К тому же, если Аньес, как было похоже, открывала свои позиции, она взвешивала каждое слово. Она как будто прошла курсы либертинажа. В то время как она лишь смачивала губы в шампанском, я выпил уже третий бокал. Я был очарован ее грудью. А бусы из черного жемчуга, браслет из черной кожи и стразов, чуть-чуть тронутые помадой губы, ее не слишком длинные волосы красивого каштанового цвета, ничего общего не имевшие с черной краской цвета вороньего крыла, которая окончательно старит молодящуюся женщину… Слово «простой» как будто было изобретено специально для нее. Все выглядело непринужденно, но, бьюсь об заклад, каждая деталь была взвешена, вплоть до тона ее голоса. Я находился под ее очарованием, когда наконец появился Фэйрфилд, опоздав на целый час.

На первый взгляд это был славный малый из Принстона, которому не в чем себя упрекнуть. Мне был известен его точный возраст: сорок шесть лет, как и мне. У него не было ни единой морщинки на лице. Жизнь скользила по нему, не оставляя следов. Все шло само собой. Он поцеловал Аньес в уголок рта и пожал мне руку. Ему даже не надо было улыбаться, чтобы выглядеть счастливым. Он спросил, почему мы не начали ужинать без него. В Нью-Йорке его менеджер совсем не принимает внимание разницу в часовых поясах. Брюс Фэйрфилд утверждал, что целый час провел, разговаривая с ним по телефону. По крайней мере, эти извинения свидетельствовали о его вежливости. Его одежда подтверждала, что он ценит хорошие манеры: серый костюм, белая рубашка, черные туфли. При взгляде на него приходили на ум все слова, кроме слов «звезда поп-музыки». Безупречный класс. И тут же, как все по-настоящему могущественные люди, он указал на черточку, которая как бы принижала его и заставляла собеседников чувствовать себя свободно:

— Я плохо говорю по-французски, хотя восемь лет изучал французский язык в школе. Меню — это выше моего понимания. Сделайте заказ за меня.

Поданное в папке из бристольского картона, окаймленной по периметру посеребренной рамкой с блестящими буквами, меню обещало блюда, усыпанные золотом и жемчугом. Чтобы не перебить аппетит, из осторожности, в нем не указывались цены. Фэйрфилд предоставил Аньес сделать заказ и попросил позвать сомелье. Он хотел заказать бордо, старой выдержки. Совсем в духе Версаля он попросил содержимое второй бутылки сразу же перелить в графин, чтобы вино могло напитаться кислородом. Эта просьба очень понравилась сомелье. В хит-параде столиков мы заняли первое место. К тому же вдруг появилась Жюстина Бурдон собственной персоной и уселась справа от меня. Откуда она появилась? Из грузоподъемника для блюд, прямо из кухни? Но она сидела здесь, выпятив вперед свои огромные губы, с помощью которых, невероятным образом, она еще умудрялась произносить слова. Жюстина попросила меня представить ее Брюсу Фэйрфилду.