Блондинка. том I - Джойс Оутс

Глэдис заметила выражение на лице Нормы Джин — сама девочка его не видела — и рассмеялась.

— С днем рождения, детка! В жизни раз бывает шесть лет. До семи можешь и не дожить, глупышка. Пошли!

Ладошки у Нормы Джин так вспотели, что мать отказалась брать ее за руку и вместо этого, слегка подталкивая в спину кулачком в сетчатой перчатке, направила вверх, по ступенькам, к входу. И вот они оказались внутри, в страшно жаркой, как печь, прихожей; наверх вела выщербленная, покрытая линолеумом лестница. «Нас там кое-кто ждет, и боюсь, он уже теряет терпение. Пошли. Быстрее». И они пошли. Побежали. Галопом помчались вверх по лестнице. Глэдис в сверкающих туфлях на высоченных каблуках вдруг запаниковала — или притворилась, что запаниковала? Может, разыгрывала очередную сцену? Наверху обе, и мать и дочь, задыхались. И вот наконец Глэдис отперла дверь в свою «резиденцию», которая, как оказалось, мало чем отличалась от всех ее прежних резиденций. Правда, Норма Джин помнила их смутно. Три тесные комнатки с грязными обоями и потолком в разводах; узкие окна, линолеум, неровно прибитый к дощатому полу, пара пестрых мексиканских ковров, вонючий и вечно подтекающий холодильник, плита с двумя горелками, тарелки, сваленные в раковину. И блестящие черные, похожие на арбузные семечки тараканы, что с шорохом начали разбегаться в разные стороны при их появлении. Стены в кухне украшали афиши фильмов, в создании которых довелось принимать участие Глэдис, чем она страшно гордилась, — «Кики» с Мэри Пикфорд, «На западном фронте без перемен» с Лью Айрсом, «Огни большого города» с Чарли Чаплином, в чьи печальные глаза Норма Джин была готова смотреть до бесконечности, уверенная, что Чарли видит ее. Правда, не совсем понятно было, какое отношение к этим знаменитым фильмам имеет Глэдис, но Норма Джин была совершенно заворожена лицами актеров. Вот это и есть дом! Уж это место я точно запомню! Знакомым показался также и жаркий душный воздух квартиры, ибо Глэдис, уходя, никогда не оставляла окна открытыми, даже на самую маленькую щелочку. И пахло здесь тоже очень знакомо: прокисшей едой, молотым кофе, окурками, паленой шерстью, духами. И еще чем-то загадочным кислым химическим, и Глэдис никак не удавалось избавиться от этого въедливого запаха, сколько она ни старалась, сколько ни мыла, ни терла, ни скребла руки специальным медицинским мылом — чуть ли не до крови. Они становились красными и похожими на сырое мясо, а запах все равно не проходил. Однако эти запахи нравились Норме Джин, ибо они означали: Я дома. Там, где живет мама.

Но сама квартира действительно была новой! Более тесной, еще более неубранной и захламленной, чем прежние. Или просто Норма Джин стала старше и научилась замечать такие вещи? Только оказалась внутри и вся так и замираешь в ожидании и нетерпении — ужасный момент, сравнимый разве что с первым содроганием земной коры, за которым следует повторный толчок, более мощный, неумолимый и узнаваемый. И ты, затаив дыхание, ждешь. Сколько же здесь вскрытых, но не распакованных коробок со штампом: СОБСТВЕННОСТЬ СТУДИИ. Горы одежды на кухонном столе, одежда на проволочных плечиках, развешанных на леске, протянутой под потолком. И на первый взгляд казалось, что в кухне полно народу, что вся она заполнена женщинами в «костюмах» — Норма Джин знала, что «костюмы» — это совсем не то, что «одежда», хотя так толком и не могла бы объяснить, в чем состоит разница. Некоторые из этих костюмов очень эффектные и нарядные — прозрачные платьица с коротенькими юбочками и на тоненьких бретельках. Имелись тут и более строгие наряды с длинными, как хвосты, рукавами. На леске также были аккуратно развешаны для просушки выстиранные трусики, лифчики и чулки. Глэдис увидела, как Норма Джин, разинув рот, глазеет на все эти болтающиеся над головой тряпки, заметила растерянное выражение ее лица и рассмеялась:

— Ну? Что теперь не так? Что тебе не нравится? Тебе или Делле? Она что, прислала тебя шпионить? Ладно, хватит. Пошли отсюда. Пошли!

И она подтолкнула Норму Джин острым локотком, и та вошла в соседнюю комнату. Спальня. Тесная комнатушка с потолком в разводах и трещинах, одним-единственным окошком, полуприкрытым старыми растрескавшимися и грязными жалюзи. Там же стояли знакомая кровать с потускневшими медными шишечками, украшавшими изголовье, с горой подушек из гусиного пера; сосновое бюро, тумбочка, заваленная журналами, пузырьками с лекарствами и книжками в бумажных обложках. На журнале «Голливудский сплетник» примостилась пепельница, доверху набитая окурками; снова горы одежды, разбросанной и сваленной кругом; на полу еще несколько вскрытых, но не распакованных коробок; на стене, возле кровати красуется яркий снимок, вырезка из «Голливуд ревю» 1929 года, с изображением Мари Дресслер в прозрачном белом платье. Глэдис возбуждена, дышит часто и следит за Нормой Джин, нервно озирающейся по сторонам, — где же «человек-сюрприз»? Спрятался? Но где? Может, под кроватью? Или в чулане? (Но в комнате нет никакого чулана, лишь тяжелый гардероб темного дерева, придвинутый к стене.) Мимо пролетела одинокая муха. В единственном окошке был виден край глухой грязной стены соседнего здания. А Норма Джин продолжала гадать: Где же, где? И кто это? Глэдис дразнящим жестом ткнула ее в спину, между лопатками.

— Нет. Норма Джин, ей-богу, ты, наверное, у меня полуслепая. Да к тому же еще и глухая! Неужели не видишь? Протри глаза и смотри! Этот мужчина — твой отец.

Наконец Норма Джин увидела, куда указывает Глэдис.

Это был вовсе не мужчина. Это была фотография мужчины, висевшая на стене, рядом с зеркалом.

Впервые я увидела его лицо в день рождения, когда мне исполнилось шесть.

А до этого дня и не знала, что у меня есть отец. Отец, как и у всех других детей.

Всегда почему-то думала, что в том, что у меня его нет, виновата я сама. Что это со мной что-то не так, раз его у меня нет.

Неужели никто не говорил мне о нем прежде? Ни мама, ни бабушка, ни дедушка? Никто.

Мне так и не удастся увидеть его лица не на снимке, а в жизни. И умру я раньше его.

— Ну, скажи, разве он не красавец, твой отец? А, Норма Джин?

И голос Глэдис, обычно такой безжизненный, ровный, немного насмешливый, трепетал, как у возбужденной молоденькой девушки.

Норма Джин молча смотрела на мужчину, который оказался ее отцом. Мужчину на фотографии. Мужчину на стене, рядом с зеркалом. Отец?.. В теле жгло и дрожало что-то. Так бывает, когда порежешь палец.

— Да, такие вот дела. Нет-нет, только не трогать грязными лапами!

Глэдис покраснела немного и сняла снимок в рамочке со стены. Теперь Норма Джин видела — это настоящий снимок, толстый и глянцевитый, не какая-нибудь там вырезка из газеты или журнала.

Глэдис бережно взяла фото в рамочке обеими руками в шикарных сетчатых перчатках и поднесла поближе к Норме Джин, но так, чтобы девочка не смогла до него дотянуться. Словно Норме Джин непременно захочется его потрогать! Из прошлого опыта она уже знала, что личные вещи Глэдис лучше не трогать.

— Он… он мой п-папа?

— Ну да, конечно! У тебя его глаза. Такие же голубые и сексуальные.

— Но… но где…

— Ш-ш! Смотри.

Просто как сцена из кинофильма. Норме Джин даже показалось, что она слышит нервную прыгучую музыку.

И как же долго смотрели на него мать и дочь! Разглядывали в благоговейном молчании мужчину в рамочке на снимке, мужчину на фотографии, мужчину, который был отцом Нормы Джин. Мрачно-красивого мужчину, мужчину с густыми гладкими и блестящими, будто смазанными маслом, крыльями темных волос. Мужчину с тоненькими, точно выведенными карандашиком, усиками над верхней губой, мужчину с бледными и тяжелыми, хитро полуопущенными веками. Мужчину с мясистыми губами, на которых стыло некое подобие улыбки, мужчину, который игриво отвел глаза, отказываясь встречаться с их взглядами, мужчину с круто выступающим подбородком, гордым ястребиным носом и крошечной впадинкой на левой щеке, которая вполне могла оказаться ямочкой, как у Нормы Джин. Или шрамом.

Он был старше Глэдис, но ненамного. Где-то за тридцать. Типичное лицо актера, с напускной самоуверенностью позирующего перед камерой. Гордая посадка головы, небрежно надвинутая на лоб фетровая шляпа, и еще на нем была белая рубашка с мягким и широким отложным воротником. Казалось, что это костюм из какого-то исторического фильма. И еще Норме Джин почудилось, что он вот-вот заговорит с ней — но нет, он молчал. А я вся превратилась в слух. Но мне казалось, я словно оглохла.

Сердце у Нормы Джин билось часто-часто и мелко-мелко, как крылышки у птички колибри. И так шумно, шум этот заполнял всю комнату. Но Глэдис не замечала, и не ругала ее. Продолжая пребывать в полной экзальтации, она жадно всматривалась в лицо мужчины на снимке. И говорила прочувственным и экстатическим, как у певицы, голосом: