Блондинка. том I - Джойс Оутс

— Прекрати сейчас же, Норма Джин! Прекрати!

Потом Глэдис поймала кусок мыла и начала энергично намыливать руки. Странно, что она, всегда уклонявшаяся от объятий и прикосновений дочери, сейчас сидела с ней в ванне голая; странным было и сосредоточенное экстатическое выражение ее лица, раскрасневшегося от пара и горячей воды.

И снова Норма Джин пискнула что-то на тему того, что вода слишком горячая, пожалуйста, мама, вода слишком горячая, такая горячая, что кожа уже почти ничего не чувствует, а Глэдис ответила строго:

— Она и должна быть горячая, слишком уж много грязи. И снаружи, и внутри нас!

Откуда-то издалека, из другой комнаты, донесся заглушаемый плеском воды и визгливым голосом Глэдис звук ключа, поворачиваемого в замочной скважине.

То было не в первый раз. И не в последний.

Город из песка

— Норма Джин, просыпайся! Быстро!

Сезон пожаров. Осень 1934-го. В голосе, то был голос Глэдис, звенели возбуждение и тревога.

Среди ночи этот запах дыма — и пепла! — запах, какой бывает, когда горят мусорные баки за старым домом Деллы Монро, что на Венис-бульвар, но только то был не Венис-бульвар. То был Голливуд, Хайленд-авеню в Голливуде, где мать с дочерью наконец поселились вместе, вдвоем, только ты да я, как и полагалось, пока он нас не позовет; и тут послышался вой сирен, и этот запах, ужасный запах паленых волос, горящего на сковородке жира, сырой одежды, нечаянно прожженной утюгом. Зря оставили окно в спальне открытым, потому что теперь этот запах просочился в комнату: удушливый, царапающий горло, разъедающий глаза, словно попавший в них песок.

Такой запах появлялся, когда Глэдис, поставив чайник на плиту, забывала о нем, вода выкипала, и дно чайника вплавлялось в горелку. Запах, похожий на вонь от пепла бесконечных сигарет Глэдис, от прожженных ими дырок — в линолеуме, в ковре с орнаментом из роз, в двуспальной кровати с медными шишечками изголовья, в набитых гусиным пером подушках, на которых спали мать и дочь. Тот безошибочно и сразу узнаваемый паленый запах постельного белья, ощущаемый ребенком даже во сне; вонь сигареты «Честерфилд», выпавшей из руки матери, когда та зачитывалась допоздна в постели. Страсть к чтению обуревала Глэдис порывами и всегда сопровождалась бессонницей, и она засыпала за книгой, а потом вдруг просыпалась, разбуженная грубо и резко и, как ей казалось, таинственно и несправедливо, искрой, упавшей на подушку, от которой загорались сама подушка, простыни, стеганое ватное одеяло.

Иногда совсем рядом с головой начинали плясать маленькие язычки пламени, и она отчаянно колотила по ним книжкой или журналом, пытаясь загасить. Как-то раз пришлось даже сорвать со стены календарь «Наш оркестр» и действовать им или же просто молотить кулачками, а если пламя все же не желало сдаваться, Глэдис, чертыхаясь, бросалась в ванную, где набирала стакан воды и заливала пламя, и матрас, и постельное белье становились мокрыми. «Черт побери! Только этого не хватало!» Норма Джин, спавшая с Глэдис, тут же просыпалась и скатывалась с кровати, сон у нее был чуткий, как у дикого зверька, привыкшего бороться за выживание; и очень часто именно она, девочка, первой бросалась в ванную за водой. И эти подъемы по тревоге среди ночи, происшествие для других исключительное, давно уже стали привычными, превратились в ритуал, и на эти случаи был даже разработан специальный план действий. Мы привыкли спасаться, чтобы не сгореть заживо в постели. Мы научились с этим справляться.

— Я даже и не спала! Как-то не получалось. Разные мысли. Голова ясная, как днем. Знаешь, наверное, просто пальцы занемели. Такое последнее время часто бывает. Буквально вчера вечером села поиграть на пианино, и ничего не вышло!.. И в лаборатории никогда не работаю без перчаток, просто, наверное, химикаты стали сильнее. И это очень и очень чувствуется. Вот посмотри, нервные окончания пальцев как мертвые, даже рука не дрожит.

И Глэдис протягивала провинившуюся правую руку дочери — чтобы та сама убедилась. И действительно, как ни странно, но после всех треволнений ночи, дымящихся простыней, внезапного пробуждения изящная рука Глэдис ничуть не дрожала. Просто свисала безвольно, точно и не принадлежала ей вовсе, покоилась вверх раскрытой ладонью с нечеткими линиями; бледная, но загрубевшая и покрасневшая кожа; ладонь такой изящной формы, совсем пустая.

Были и другие подобные загадочные происшествия в жизни Глэдис, и было их слишком много, чтобы перечислять. И для того чтобы хоть как-то справляться с ними, требовалась постоянная бдительность и, сколь ни покажется парадоксальным, — почти мистическая отрешенность. «Этому учили все философы, от Платона до Джона Дьюи, — не лезь, пока не выкликнули твой номер. А когда его выкликнули — полный вперед!» Глэдис улыбнулась и прищелкнула пальцами. У нее это называлось оптимизмом.

Вот почему я фаталистка. И с логикой не поспоришь!

Вот почему я всегда готова к неожиданностям. Или была готова.

Я не смогу сыграть роль только в одном фильме — о нормальной, повседневной жизни.

Но в ту ночь пожар был настоящим.

Не миниатюрные язычки пламени в постели, которые легко затушить книжкой или залить стаканом воды. Нет, по всей Калифорнии после пяти месяцев засухи и жары бушевали пожары. Лесные пожары представляли «серьезную опасность для жизни и собственности людей» и подбирались уже к окраинам Лос-Анджелеса. Виной тому были ветры Санта-Ана[12], они проносились над пустыней Мохаве, но там прикосновение их было еще нежным, почти ласковым. Однако постепенно они набирали силу, расширялись, несли с собой удушливую жару, и через несколько часов начинали поступать сообщения о пожарах — сначала у подножия гор и в каньонах Сан-Габриэль, потом все западнее, ближе к Тихоокеанскому побережью. Уже через двадцать четыре часа повсюду бушевали сотни пожаров. То были совершенно бешеные ветры, дующие со скоростью сотни миль в час и сметающие все на своем пути в долинах Сан-Фернандо и Сими. Очевидцы сообщали о стенах пламени высотой до двадцати футов, перепрыгивающих через тянущиеся вдоль побережья автомагистрали, — точь-в-точь как какие-то хищные дикие звери. В нескольких милях от Санта-Моники наблюдались целые поля пламени, каньоны пламени, летали, как кометы, огненные шары. Искры, разносимые ветром, словно ядовитые семена, превращались в огненную бурю, которая стирала с лица земли целые поселки в Саузенд-Оукс, Малибу, Пасифик-Пэлисэйдс, Топанге. Рассказывали совершенно фантастические истории о птицах, которые будто бы воспламенялись и заживо сгорали в воздухе. Ходили слухи об объятых пламенем стадах крупного рогатого скота, о том, как несчастные животные с криками ужаса мчались куда глаза глядят, пока не обгорали, как головешки. Огромные столетние деревья вспыхивали за секунду и сгорали за минуту. Загорались даже облитые водой крыши домов, от них тут же занимались все соседние постройки и взрывались в пламени, точно бомбы.

Несмотря на все усилия тысяч пожарных, лесные пожары никак не удавалось «взять под контроль», и тяжелые, вонючие бело-серые клубы дыма затягивали небо на сотни миль вокруг. Видя день за днем это потемневшее небо, это солнце, сократившееся до мутного тоненького полумесяца, можно было подумать, что наблюдаешь за каким-то бесконечным затмением. Можно было подумать, так мать говорила дочери, что наступил обещанный в Библии, в Откровении Иоанна, конец света: «И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение… и город великий рассыпался на три части… и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града». Но то было наказание Божье нам, людям.

Зловещие ветры Санта-Ана дули двадцать дней и двадцать ночей подряд, неся с собой пыль, песок, пепел и удушающую вонь дыма, и когда наконец с началом дождей пожары стали стихать, выяснилось, что семьдесят тысяч акров в округе Лос-Анджелеса просто опустошены.

К этому времени Глэдис Мортенсен уже почти три недели находилась в психиатрической больнице в Норуолке.

Она была маленькой девочкой, а маленьким девочкам не полагается думать много. Особенно таким хорошеньким кудрявым девочкам. Им не к лицу тревожиться, переживать, размышлять; тем не менее у нее выработалась манера, по-взрослому насупив брови, задаваться такими, к примеру, вопросами: как начинается пожар? С какой-то одной-единственной искры, первой искры, взявшейся неизвестно откуда? Не от спички или зажигалки, а просто из ниоткуда? Но как и почему?

— Потому, что он от солнца. Огонь от солнца. Само солнце — огонь. И Бог есть не что иное, как огонь. Только поверь в Него, и обратишься в пепел. И никакого «Бога Отца» не существует. Да я скорее поверю в У. К. Филдса[13]. Уж он-то по крайней мере действительно существует. Да, я была крещена в христианской церкви — лишь потому, что мать моя была заблудшей душой, но я же не дура. Я антагонистка. Верю, что наука спасет человечество. Возможно. Лекарство против туберкулеза, лекарство против рака, евгеника с целью улучшения человеческой расы, легкий уход из жизни для самых безнадежных. Но моя вера не слишком крепка. И твоя, Норма Джин, тоже. Просто нам не следовало жить здесь, в южной Калифорнии, это факт. Мы сделали ошибку, поселившись здесь. Твой отец, — тут хрипловатый голос Глэдис смягчался и звучал приглушенно, как бывало всегда, когда она заговаривала об отсутствующем отце Нормы Джин, словно он витал где-то совсем рядом, прислушивался, о чем это они говорят, — всегда называл Лос-Анджелес «городом из песка». Построен на песке и сам песок. Это же пустыня. Дождя выпадает не больше двадцати дюймов в год. Или же наоборот — уж если дождь, так просто потоп какой-то! Люди не должны селиться в таких местах. Вот нам и наказание. За нашу гордыню и глупость. Землетрясения, пожары, этот чудовищный воздух. Правда, некоторые родились тут, и кое-кому из них суждено здесь умереть. Мы заключили пакт с дьяволом. — Глэдис умолкла, перевести дух. Как часто бывало, когда она вела машину, чем занималась и сейчас, в данный момент. Ведя машину, она быстро выдыхалась, словно сама бежала по дороге, словно то были непомерные физические усилия, хотя говорила спокойно, даже как-то слишком умиротворенно.