Ладан и слёзы - Вард Рейслинк

Всхлипывая, я бросился бежать. Я бежал напрямик, не замечая искореженной взрывами земли, не видя трупов. Миновав разорванную колючую проволоку ограждения, я попал на луг. Он был такой яркий, зеленый и, казалось, простирался до самого края земли. От этой пронзительной зелени больно резало глаза. Я упал ничком, лицом в траву. Перед глазами пестрели мелкие желтенькие, похожие на лютики, цветочки, но это были не лютики.

Белая юфрау смеялась. У нее была светлая-светлая кожа, но белой она казалась не только поэтому — на ней был белый жакет и белая косынка, и вся она была какая-то светлая, нежная, приветливая, похожая на сказочную фею, хотя в жизни феи нам не встречаются, лишь являются в чудесных снах по ночам.

Была ночь, а может, ночь еще не наступила, просто было совсем темно. Собственно говоря, белой фее полагалось исчезнуть с наступлением дня. Но она не исчезла. Она по-прежнему была рядом и продолжала жить при свете дня. Она кивала головой, смеялась и мне казалась сказочно прекрасной. Я лежал в кровати, на чистых простынях, от которых пахло так же, как от нашей домашней аптечки, если приоткрыть дверцу. Рядом стояли другие кровати — пустые. Дальше виднелась еще одна дверь, затем множество окон и небольшой зал, со стенами из нетесаных досок. Это был барак наподобие солдатского, здесь пахло просмоленным деревом, как пахнет от телеграфных столбов.

— Ты хорошо спал, — сказала мне белая юфрау, и видно было, что она от души рада, что я так хорошо спал.

Я с удивлением посмотрел на нее и ничего не ответил. Очевидно, ей хотелось поговорить со мной, я был бы тоже не прочь, но только разговаривала она со мной как-то странно, осторожно, словно хотела утаить от меня что-то, но ей это плохо удавалось. Да, несомненно, она пыталась что-то скрыть от меня, это я сразу почувствовал и оттого испытывал какую-то неловкость и волнение.

— Болит еще твоя ножка? — спросила она.

Моя ножка и в самом деле продолжала болеть, и я кивнул головой. Очень мне не нравится, когда говорят «ножка» вместо «нога». Белая юфрау сказала, что это скоро пройдет. Правда, не сказала, когда пройдет и почему.

Вскоре она ушла, и я вздохнул с облегчением. Осторожно вытащил из-под простыни больную ногу, ощупал ее. Она была до самого бедра замотана бинтом. Я вспомнил, что нога у меня болела еще до той внезапно опустившейся ночи, до той страшной темноты, о которой юфрау сказала, что мне все это приснилось. Но ведь я помнил, что именно тогда на моей ноге повис тяжелый груз. Я стал с трудом припоминать, как все было. До того, как меня ранило в ногу.

Я пристально вглядывался в просмоленный деревянный потолок и вдруг как будто увидел все заново: папино лицо с разорванным ртом, кровавые струйки, бежавшие у него из-под волос и из ушей… мамину одинокую туфлю. Неужели мне все это привиделось во сне? Я словно видел сквозь балки потолка темное небо и слышал, как зовут на помощь люди, которые оказались запертыми в этом ужасном небе. А может, это был самый настоящий ад? Перед моим мысленным взором проносились одна за другой страшные картины, но две из них неизменно возвращались и снова стояли передо мной: изуродованное лицо папы и мамина туфля. И снова, как тогда, меня охватил ужас. Я закрыл глаза и тихо заплакал. Я теперь уже твердо знал, что все это мне не приснилось, потому и нога у меня так мучительно болит, и случилось все это именно тогда, и связано одно с другим.

Вошла белая юфрау. Осторожно взяла меня за руку.

— Что с тобой, детка?

Я спросил, где мои мама и папа, хотя и понимал, что это глупо. Ведь я уже сам все знал, но не мог удержаться, чтобы не задать ей этот мучительный вопрос. Я стал расспрашивать о них потому, что понял, что остался на свете совсем один, а я еще никогда в своей жизни не оставался один и никак не мог примириться с этой страшной мыслью, не дававшей мне уснуть. То, что смерть настигает солдат, поражает чужих и незнакомых мужчин и женщин, казалось естественным, но чтобы это могло случиться с моей мамой и с моим папой… разве такое возможно?

Юфрау смотрела на меня очень серьезно и не выпускала моей руки.

— Война, голубчик ты мой, страшное дело. Ты, может быть, не совсем еще это сознаешь, но со временем ее чудовищная суть станет понятна и тебе. Война — это бездна, которая пожирает все живое, не щадит ни людей, ни животных, ни их жилищ. Война никому не приносит ни счастья, ни здоровья, только смерть и увечья, она оставляет после себя вдов и сирот. Ты, как я вижу, умный и мужественный мальчик, и я уверена, что те испытания, которые всем нам придется пережить рано или поздно — для тебя-то они начались слишком рано, — ты перенесешь как настоящий мужчина.

Я слушал ее ровный теплый голос, видел трепещущие длинные, точно у куклы, ресницы, но то, о чем она говорила, словно не касалось меня, нет, я не желал знать, что такое война. Меня интересовало только одно: где мои мама и папа, что с ними. Юфрау дала мне понять, что мама и папа вместе с животными и домами исчезли в бездне, хотя прямо она этого не сказала, словно не могла объявить мне просто: «Мама и папа погибли».

Ну а потом, когда я все-таки собрался задать ей этот вопрос, она вдруг перестала говорить о войне, о тяжких испытаниях и еще о всяком таком и спросила:

— Скажи, а как тебя зовут?

— Валдо, — ответил я.

— Славное имя. А фамилия?

— Хаверман.

— Валдо Хаверман. Отлично.

Она улыбнулась и назвала меня храбрым мальчуганом.

Точно так же сказала обо мне та ведьма в Поперинге, при одном воспоминании об этом я невольно вздрогнул.

Юфрау проворно и умело оправила мою постель. Ее присутствие как бы сообщало белизну всему, что меня окружало: белая смерть, белая боль, белая война.

Наконец дверь отворилась. Вошел мужчина в военном мундире, судя по золотым нашивкам на воротнике — офицер. Он испытующе взглянул на меня маленькими, широко расставленными глазками. А потом принялся говорить по-французски с белой юфрау:

— En bjein maddemwasel,[4] — сказал он.

Я слушал затаив дыхание, ибо прекрасно понимал, что речь идет обо мне. Я был p'tit malade[5] или p'tit blessée.[6] А белая юфрау несколько раз покорно и вежливо повторила:

— Oui, mon capitaine,[7] — что было очень похоже на слово «капитан». Может, он и в самом деле был капитаном?

Они постояли у меня в ногах, и капитан задумчиво потирал свой шершавый, щетинистый подбородок, пока юфрау что-то ему говорила, упоминая такие слова, как transportée[8] и konvwa.[9]

— Seetil marchee?[10] — спросил капитан.

— Bjeinsuur, mon capitaine,[11] — ответила юфрау. Капитан подмигнул мне, и я опустил глаза. Он был приветлив, почти как белая юфрау, и все же приветлив на иной лад. Она относилась ко мне дружелюбно, потому что вообще ко всем так относилась. Что же касается капитана, то у меня сложилось впечатление, будто он любезен со мной потому, что хочет угодить юфрау.

Они еще немного поболтали, и капитан рассказал что-то забавное, что заставило юфрау громко рассмеяться. Я же лежал и думал о значении нескольких услышанных мною слов: transportée u konvwa — и об ответе юфрау, который я уже позабыл. Капитан сунул в рот сигарету, подал руку юфрау и, уходя, обернулся ко мне:

— Bonjour, mon p'tit.[12]

Я надеялся, что он вернется не скоро. Мне бы хотелось остаться с белой юфрау наедине. Она не разговаривала со мной по-французски, но я, сам не знаю почему, чувствовал себя с ней лучше, чем с кем-нибудь другим.

Солнце протянуло через барак длинную полосу света, и я глядел на миллион крошечных пылинок, которые кружились в ней.

Глава 3

У Эвариста было типично солдатское лицо: жесткий рот, большие уши и вечно потный лоб. Руки его свободно лежали на баранке, и, пока Эварист правил машиной, он непрерывно курил одну сигарету за другой и напевал песенки, которых я никогда не слыхал и в которых упоминались немыслимые женские имена. Я сидел с ним рядом в кабине и задумчиво глядел на его ноги — огромные, запыленные башмаки на шнурках, которые то нажимали на педали, то отпускали их. Всякий раз, когда я наблюдал за ним, мне казалось, что вести такой тяжелый грузовик совсем не трудно, настолько легко и непринужденно Эварист им управлял. Да он и сам нередко говорил, что считается лучшим шофером во всей бельгийской армии.

Вот уже час мы были в пути. Капитан, навещавший меня в бараке, самолично доставил меня в конвойную службу и препоручил заботам командовавшего отрядом Эвариста, которого он называл капралом. Перед нашим отъездом белая юфрау пришла сказать мне на прощанье несколько слов. Она объяснила, что Эварист возьмет меня с собой и отвезет на побережье в лагерь беженцев. После чего поцеловала меня (и какой-то солдат тут же заорал: «Юфрау, у меня тоже была рана на ноге») и сказала, чтобы я был умницей и слушался Эвариста.