Ладан и слёзы - Вард Рейслинк

Временами мне чудилось, будто ведьмин дом стоит на дне глубокого канала и беженцы скользят на моторных лодках по зеркальной глади прямо над нашими головами. Чушь, конечно, но мне так казалось, потому что доносившийся с улицы отдаленный шум здесь, в темноте, представлялся чем-то сверхъестественным. Услышав мой вздох, мама ласково спросила:

— Не спишь, Валдо?

— Нет, мама, — прошептал я.

— Закрой глаза и постарайся ни о чем не думать, — посоветовала она.

Я пытался заснуть, но у меня ничего не получалось. Прежде всего, невозможно было ни о чем не думать. Одна мысль набегала на другую, одно впечатление сменялось другим, одна картина — другой. И потом, мне было очень страшно. А тот, кто испытывает страх, не может ни о чем не думать.

— Здесь пахнет ладаном, — тихо сказал я, ни к кому не обращаясь, но втайне надеясь, что меня услышит скорее мама, чем папа.

— Слушай, Kerkuiltje,[1] — проворчал папа, — может, ты наконец закроешь глаза и уснешь!

Это прозвище он дал мне, когда я был совсем маленьким и питал странное, необъяснимое пристрастие к запаху ладана. Мама полагала, что это какая-то врожденная, болезненная склонность, а папа пообещал при случае показать меня психиатру, но я решительно взбунтовался: я терпеть не мог психиатров и почему-то вообразил, что они будут вырезать куски из моего тела, чтобы удалить эту болезненную склонность. Я рыдал так отчаянно, что папа тут же отказался от своего намерения. Я же от своего пристрастия к ладану не отказался. Да и невозможно было с ним бороться: приторно-сладкий смолистый запах приводил меня в восторг, опьянял, кружил голову легким весельем. Даже когда дядя Геррит лежал в церкви и его отпевали, чтобы потом опустить в могилу, а ладан густой пеленой плыл над мерцающими свечами, я наслаждался его ароматом. Это было неприлично, я и сам сознавал это, но что я мог поделать. Ладан словно околдовал меня, я всей душой желал, чтобы этому волшебному дурману не было конца. Менеер священник немилосердно фальшивил, тетя Леа и Юлиантье громко рыдали, истязаемый церковным звонарем орган душераздирающе стонал, но все это не имело никакого значения, ибо прекрасный, душистый ладан начисто уничтожал пропасть между чувствительностью и бездушием, — пропасть, разделяющую живых и мертвых.

На чердаке ведьминого дома тоже пахло ладаном. Это вовсе не моя выдумка. Я просто где-то читал, что ведьмы, становясь невидимками, оставляют за собой запах ладана. Нет, я не ошибался, в мансарде пахло ладаном, и это было вернейшим доказательством, что старуха — самая настоящая ведьма.

Мне стало совсем жутко, я боялся закрыть глаза. Я слышал, как мама сказала папе:

— Тут, по-моему, есть блохи. Меня всю искусали. Папа беспокойно заворочался в постели, мне показалось, что он тоже стал почесываться.

— Если это единственное неудобство, которое нам причинит война, — ответил он, — то можно сказать: нам повезло.

«Блохи, — подумал я, — они вредные?» Впрочем, папа говорит о неудобстве, а ведь неудобство — это что-то неприятное, но не опасное. Лично я против блох ничего не имел, к тому же они меня и нисколечко не кусали.

Наступила тишина, и я, должно быть, начал уже засыпать: голова отяжелела и темнота сгустилась… светился лишь крохотный огонек — тлеющий фитиль задутой свечи. И вдруг папа, вскочив с постели, бросился через всю комнату к окну. Я вздрогнул и открыл глаза.

— Лежи спокойно, малыш, ничего особенного, — сказала мама. Но голос у нее был такой, что я понял: случилось как раз что-то особенное.

— Папа! — крикнул я.

— Тише, — отозвался он, — тише, говорю тебе. Папа влез на стул и выглянул в чердачное окошко.

Странные световые полосы скользили в квадрате окна, сливаясь в светящийся нимб над папиной головой. Я лежал на кровати и, напряженно вытянувшись, слушал. И наконец понял, что происходит. Я узнал гул приближающихся самолетов. И, вслушиваясь в эти знакомые звуки, постепенно успокоился. Внизу, на дороге, все стихло. Стоя на стуле перед окном, папа рассуждал вслух:

— Вот уж не думал, что они сюда доберутся. А ведь расстояние приличное, вдоль всей французской границы пришлось, наверное, пролететь. — И после небольшой паузы добавил: — В жизни не видел столько прожекторов.

Я хотел перелезть через кровать, чтобы поглядеть на прожекторы, но мама удержала меня за руку.

— Лежи, Валдо, останься со мной.

Она попросила так ласково, с такой нежной настойчивостью, что я не мог ослушаться и остался с нею, правда немного огорченный, но без всякого сопротивления: я понял: мама тоже боится, потому и цепляется за меня. В первую ночь нашего бегства, то есть вчера, когда рядом загрохотали зенитки, она придвинулась ко мне поближе и сказала:

— Хорошо хоть мы сейчас все вместе. Вот и теперь мы тоже все вместе.

Впрочем, ничего особенного и в самом деле не произошло. Папа оказался прав: гул самолетов не только не усиливался, а, напротив, стал удаляться. Но теперь мы услышали грохот проезжавших мимо орудий — словно тяжелые мельничные жернова, они прогромыхали по улице. А потом и этот шум затих, как-то сразу оборвался.

Мама, по-прежнему крепко держа мою руку, уговаривала меня спать: никакая опасность нам больше не грозит и папа постоянно на страже. Я стал думать о ладане, о блохах, о ведьме и ее внуке Вилли, который спит в соседней комнате. И вдруг словно куда-то провалился, будто скользнул в темную щель, в открытый канализационный люк на мостовой. И мамина рука уже не могла меня удержать.

Я проснулся оттого, что в комнате горел свет — слабое мутно-желтое мерцание газовой коптилки. Мне казалось, что все это я вижу во сне. Мама и папа сидели слева и справа от меня на кровати, выпрямившись, смертельно бледные, с испуганными глазами.

— Мам… — робко позвал я.

Она молчала. И неотступно глядела на дверь. Я обратился к папе, но и он не взглянул в мою сторону, а смотрел куда-то поверх меня — на дверь, так же как и мама. Я затаил дыхание, меня душили страх и возмущение. Почему никто из них не обращает на меня внимания?

— Кто-то стучится? — спросил я папу.

— Ломится в дверь, — сказал папа, и я заметил, что у него дрожат губы. Он, видно, здорово волновался. Глаза у него стали похожи на два узеньких бокальчика, в которых беспокойно снуют взад-вперед две крохотные рыбки.

Настоящий кошмар! Среди ночи, когда всем полагалось крепко спать, кто-то изо всей силы дергал ручку двери.

— Это ведьма, — прошептал я.

Сердце мое стучало слабо, но часто-часто, точно игрушечный барабанчик.

— Ступай погляди, кто там, — сказала мама, бросив на папу повелительный взгляд.

Папа спрыгнул с кровати — второй раз за эту ночь — и побежал босиком в ночной рубашке к двери.

— Кто там? — негромко спросил он. Мужской голос из-за двери ответил:

— Сейчас же откройте дверь, мне надо покормить моих крысят.

Мы с папой прямо обомлели. Но мама ничуть не растерялась.

— Это еще что за чертовщина? — спросила она с негодованием, плотнее стягивая на груди ночную рубашку.

— Папочка, не открывай! — взмолился я.

— Кто вы такой? — вежливо, хотя и недовольно спросил папа.

— Вилли.

Так вот кто это был — Вилли! Конечно, это ведьма его сюда послала. И еще неизвестно — зачем.

— Ну и что вам нужно? Мы уже в постели.

— Я пришел накормить моих крысят, — настойчиво повторил Вилли.

— Какой-то сумасшедший дом! — сердито пробурчал папа.

— Неужели тут водятся крысы? — испуганно и тихо спросил я.

А мама пожала плечами.

— Чушь какая-то. Чем все это кончится, спрашиваю я вас, все эти… все эти…

Папа отпер дверь и осторожно приотворил ее. Мы слышали, как он говорит с Вилли, и вскоре тот появился в нашей комнате. Он был в чулках и черной трикотажной пижаме, которая плотно обтягивала ноги. Не удостоив взглядом ни одного из нас, держа в руке бумажный пакетик, он направился в угол, где стоял умывальник.

Я начал икать от испуга, но, боясь, как бы Вилли меня не услышал и не обернулся в мою сторону, зажал рот рукой и старался как можно дольше задержать дыхание.

Впрочем, эта предосторожность оказалась излишней, так как Вилли даже не поднял на нас глаз. Он вел себя так, словно, кроме него, в комнате никого не было. Вилли высыпал на пол возле умывальника желтый порошок из пакетика, издавая при этом странные восклицания, смысл которых мне был не вполне понятен. Так, например, среди прочего он пробормотал:

— Если людей убивают, так пусть уж и крысы примирятся с этим.

Папа стал натягивать брюки, не спуская с Вилли глаз.

— Мам, что он делает?

— Почем я знаю. И неизвестно, что нас еще ждет!.. По-моему, у этого парня не все дома. — Последние слова она почти прошептала.

— Он сумасшедший? — спросил я, так как не был уверен, что именно это она имеет в виду.