Горькие травы (СИ) - Козинаки Кира

Складываю хаотично разбросанные по дивану книги в стопочку рядом, удобно усаживаюсь, поджав под себя ногу, и делаю ещё один глоток шампанского, наблюдая, как он рассматривает мои цветы.

— И сколько тебе понадобилось времени, чтобы создать такую оранжерею?

— Годы. Когда-то были только я и фикус. Он ещё живой, кстати, вон там стоит. А потом совершенно случайно на полке уценённых товаров в обычном супермаркете я увидела жухлую крассулу. И что-то мне стало так её жалко, что купила, принесла домой и выходила. Потом кто-то выставил в подъезд алоказию, а это смертный приговор, там ей слишком холодно и темно. Забрала себе. А потом ррраз! — Щёлкаю пальцами. — И вот я уже тащу домой все самые больные, сломанные и страшные растения — те, которые просто выкинут, если не я. А мне их жалко, они же живые! Кто-то кошек по помойкам собирает, а я вот цветы.

Он одобрительно кивает и садится рядом, развернувшись ко мне корпусом, и так он хорош на моём девичьем плюшевом диване горчичного цвета, что сердце тает.

— Это просто хобби? Или ты их, не знаю, продаёшь? Работаешь флористкой?

— Нет. Я работаю никем. Уволилась вчера.

Прислоняюсь щекой к спинке дивана и выдавливаю улыбку.

— Так прекрасно же! С чистой совестью можешь податься в цветочный бизнес. Очевидно, что ты любишь растения, помнишь все их названия и знаешь, как сделать их счастливыми. Ты явно горишь этим.

— Горят пока только гирлянды, — ухожу от ответа я. — И теперь это вроде как моя ёлка. Другой нет.

— А что с ёлками не так?

— Искусственные — это как… ммм… нюхать мандарины через противогаз. А настоящие…

— Тебе тоже жалко.

— Именно. И я понимаю, что их не вырубают в лесу, а специально выращивают на ёлочных фермах для продажи. Но как подумаю, что через пару недель — ну, или к Восьмому марта — они окажутся на мусорке, общипанные и никому не нужные, прямо сердце болит. Признавайся, у тебя дома есть ёлка?

— Нет, потому что у меня дома есть кот! — смеётся он. — Который требует закрепить в Конституции своё право ронять ёлку и жрать дождик.

— Какая милота! — вырывается у меня.

— Что именно? Превращение квартиры в руины во славу Сатаны?

— Нет, парни с котиками. Это сочетание всегда казалось мне очень привлекательным, — внезапно говорю более низким и томным голосом.

Это я что же, уже флиртую?

Он тоже прислоняется щекой к спинке дивана и смотрит на меня долгим изучающим взглядом, а в его тёмных глазах мне мерещатся черти.

По квартире этажом выше кто-то быстро и очень громко проносится — в кломпах, не иначе, — потом раздаётся истеричное женское «Вероника! Спать!», удар по батарее с характерной отдачей по всему стояку и капризное детское «Где Дед Мороооз?!».

— А вот это однозначно был священный ритуал во славу Сатаны, — устало качаю головой я. Соседей не выбирают, а жаль. — Терпеть не могу Новый год.

— Слишком суматошно, понимаю. Беготня, подарки, корпоративы. Переживания, будет ли снег в новогоднюю ночь.

— А потом двое суток у плиты и неделя яростного обжорства, пока всё не стухло.

— Вот это — потрясающе точное описание моего семейства, — смеётся он.

— Сочувствую, — улыбаюсь. — Надеюсь, тебе это хотя бы нравится. Я же в этом году отрицаю новогоднее застолье как социальный конструкт. Не хочу сутки проваляться в пищевой коме, поэтому у меня дома вообще нет еды, никакой. Даже угостить тебя нечем. Разве что найденной пылесосом конфеткой.

— Отнимать лакомство у ребёнка нехорошо. И я к тебе не есть пришёл.

Конечно, не есть. Просто дождаться такси, аскетично встретить Новый год и немного поболтать. Тогда почему, почему я отчётливо слышу подтекст в его словах? А ещё этот бархатистый баритон, от которого у меня по спине мурашки. Дурманящий древесный аромат, который приятно щекочет нос. И глубокий взгляд, которым он только что раздел меня, трахнул во всех позах и одел обратно.

Может, это всего лишь моя разыгравшаяся фантазия, но вот уши горят вполне реально.

— Хотя нет! — восклицаю я, вскакивая с дивана и путаясь в ногах. — У меня есть еда — ананас! Хочешь ананас? Ты хочешь ананас, ты просто обязан попробовать ананас так, как ем его я! Жди здесь, я скоро вернусь.

Залетаю на кухню, по пути захватив сумку из прихожей, и одним глотком допиваю оставшееся в кружке шампанское. Вытираю губы рукавом, наливаю ещё.

Я вот ни разу не монашка. Я взрослая женщина, которая осознаёт свою сексуальность и не стесняется её. Я не строю из себя недотрогу, не жду третьего свидания и не спешу через пять минут после знакомства узнать фамилию парня, чтобы потренироваться ей расписываться. Я привожу домой мужчин. Обычно, конечно, не таких красавчиков-интеллектуалов, как этот, но чем экзотика не повод для женской гордости?

Поднимаю руку и ныряю носом в подмышку, а потом лижу запястье и сосредоточенно его нюхаю, чтобы проверить свежесть дыхания. Никаких неприятных запахов вроде. Поколебавшись, стягиваю резинку с волос и приглаживаю их пальцами. Потом быстро режу Сонькин ананас, псевдохудожественно раскладываю его на тарелке и, ещё раз пробежавшись рукой по волосам, возвращаюсь в гостиную.

Он стоит у одной из полок и рассматривает корешки книг, которые в этой комнате не уступают в количестве растениям и регулярно соперничают с ними за моё внимание. Прохожу мимо, ставлю кружку и тарелку на широкий подоконник между горшками с кордилинами и пристраиваюсь рядом.

— Керуак у тебя даже в оригинале есть, — замечает он, развернувшись.

— Стащила его с полки для буккроссинга на вокзале, — признаюсь, вспомнив свой потрёпанный жизнью экземпляр «В дороге». — Битников-алкоголиков я тоже люблю, да. Ты читал?

Он подходит ко мне. В одной руке кружка с шампанским, другая в кармане джинсов, его лицо освещает лишь ночной город за окном и мерцающие огоньки гирлянд. Надо запретить законом быть таким красивым.

— Я люблю сумасшедших, — произносит, — таких, которые бешено хотят жить, бешено хотят говорить, бешено хотят спастись, которые хотят иметь всё сразу, которые никогда не зевают и никогда не говорят банальностей…

— …а всегда горят, горят, горят, — заканчиваю цитату я.

Он улыбается уголком губ и рассматривает меня внимательнее, чем книги.

— У тебя хороший вкус.

Пожимаю плечами, беру дольку ананаса, посыпаю её солью и чёрным перцем и протягиваю ему.

— Интересно, что скажешь насчёт этого вкуса.

— Ты ешь ананас с перцем? — удивляется он, с сомнением беря дольку из моих рук.

— А ещё огурцы с мёдом. Мои вкусы очень специфичны, — с улыбкой играю бровями я. — Но ты попробуй! Гастрономический оргазм!

Возможно, я спешу с использованием слова «оргазм», но его такая реклама убеждает, и он послушно откусывает. Ожидая вердикта, я пристально смотрю на его губы, ровные, пухлые, блестящие. Их тоже совершенно точно надо запретить законом. Немедленно!

— Ну как? — спрашиваю, с трудом отрывая взгляд.

Он морщится.

Я распахиваю глаза, смотрю испуганно, и лицо наверняка вытягивается, а он подмигивает мне и тут же начинает смеяться, замечая мою реакцию.

— Шучу! — говорит он и откусывает снова. — Это восторг!

Цокаю языком и смеюсь в ответ, легко толкнув его кулаком в плечо.

Божечки, какое это твёрдое плечо!

— Ещё будешь?

Мы съедаем по паре долек, слизывая сладкий ананасовый сок с пальцев и обмениваясь улыбками. Когда я наклоняюсь к тарелке за очередным кусочком, прядь моих волос приклеивается к липким губам, и он мгновенно протягивает руку, чтобы убрать её. Движение занимает ровно секунду, но я замираю, чувствуя, как горит полоса, прочерченная его мизинцем по моей щеке. Взгляды снова переплетаются, его глаза блестят, манят, огоньки света пляшут в них загадочные танцы и вдруг взрываются ослепительными вспышками.

За окном грохочет, и я вздрагиваю, когда фейерверк с характерным треском освещает комнату тысячей огней. С улицы слышатся радостные крики, а небо рассекает очередная яркая вспышка, потом ещё одна.