Фронтовые были - Евгений Подольный

— Удар! — и еще одна «пантера», прошитая подкалиберным снарядом, замерла на месте. Затем столб, огня с оглушительным грохотом сорвал ее башню; внутри рванули боеприпасы. Но тут же мощный взрыв потряс корпус танка Климова.

— Сенотрусов! Коля, ты жив? Заряжай! — кричит» Михаил, а сам не слышит собственного голоса, только чувствует, как от ушей по шее сбегают горячие липкие струйки крови.

Сенотрусов жив, хотя тоже контужен.

Теперь Климов боится только одного — не потерять бы сознание. Сжав пальцами рукоятки, он цепко держит в перекрестии прицела очередной танк. Узнав почем фунт лиха, фашисты действуют осторожнее, маневрируют, маскируясь в лощинах, за кустами. Это им мешает вести прицельный огонь: снаряды разрываются рядом с тридцатьчетверкой, скользят рикошетом по ее наклонной броне.

До третьей «пантеры» триста метров. И заходит она сбоку, чтобы ударить намертво. Климов, задыхаясь от пороховых газов, доворачивает башню влево и почти в упор, на секунду опередив гитлеровца, бьет в бронированное чудовище. Удар пришелся впору: Михаил отчетливо увидел искры и брызги расплавленного металла под башней.

Напрягая все силы, он довернул теперь башню вправо, где, стреляя на ходу, шли на сближение два последних фашистских танка. Но не успел. От прямого попадания в бак с горючим над танком взметнулось высокое пламя.

Фашисты поняли, что путь свободен и теперь уже, не опасаясь, двинулись на тридцатьчетверку.

Но случилось невероятное. Советский танк, объятый пламенем, вдруг ожил и метким выстрелом поразил еще одну «пантеру». Танк, шедший рядом с ней, шарахнулся в сторону, стреляя на ходу. И тут явно сплоховали немецкие танкисты, подставив уязвимое место машины — бок — под огонь нашего ветерана. Снова последовал четкий доворот башни. И твердый, как алмаз, сердечник 85-миллиметрового снаряда навылет пробил броню последнего вражеского танка…

Климов вывалился через люк и, перекатываясь по земле, загасил горящий комбинезон. Вслед за командиром выскочил и Гармаш. Пламя гудело над танком, вот-вот должны взорваться боеприпасы. Надо бежать в сторону. Но ведь там, внутри раскаленного танка, раненые друзья! И Климов с Гармашем снова протискиваются в дышащую нестерпимым жаром стальную коробку, вытаскивают из нее Сенотрусова и Ненашева. И только оттащив товарищей от пылающей машины, они в изнеможении падают на землю и словно проваливаются в черную бездну…

Когда Климов пришел в себя, то первое, что увидел, — пожилого бойца-санитара, перевязывающего Гармаша.

— А где ребята? — спросил Михаил, чувствуя, как каждое слово нестерпимой болью отдается в голове.

— В медсанбате, — деловито ответил санитар. — Где ж еще им быть?

— Так значит, живы! — с радостью воскликнул Климов, но тут же от резкой боли схватился за голову.

— Живы, сынок, успокойся, — ответил боец и, подойдя вплотную к лежащему Михаилу, словно стараясь запомнить, долго разглядывал его продолговатое с выпуклым лбом почерневшее и изможденное лицо. Наконец сказал:

— Много я повидал за три года войны, но вот такое впервые довелось. Если бы не вы, немец бы всю нашу пехоту проутюжил. Конечно, гранатами бы мы его достали, но ведь и он немало бы беды натворил. Мы еще не успели с марша развернуться, а он тут как тут…

— Значит, не прошли? — тихо спросил Климов, все так же держась за голову.

— Не прошли, сынок…

И, видя, как на побледневшем лице Климова враз выступили крупные капли пота, протянул кисет:

— Да ты закури, слышь-ка… Легче будет.

— Не курю я, папаша, — слабо улыбаясь и конфузясь, ответил Михаил. — Не научился еще…

ГРОЗНОЕ НЕБО МОСКВЫ

ОДИН ШАНС ИЗ СТА

Комиссар Горелихин — сухощач вый, среднего роста, в потертом черном реглане — обвел собравшихся внимательными глазами и развернул газету.

— Вот о чем сегодня пишет «Правда»: «Надо удесятерить стойкость защитников Москвы… Под Москвой должен начаться разгром врага!»

— Каждое слово нашей «Правды» пусть не дает нам покоя! — горячо продолжал комиссар. — Будем работать и сражаться, как лучшие товарищи. Всю ночь-сегодня трудилась группа механика Ковригина по замене поврежденного мотора, а утром их самолет ушел на боевое задание. Подбитый под Солнечногорском экипаж лейтенанта Берестова не свернул с боевого курса, сбросил бомбы на артиллерийские батареи фашистов. А стрелок-радист этого экипажа Синкевич сбил из своего пулемета Ме-109. Так ведь, Ваня? — обратился Горелихин к Синкевичу.

— Было дело, — смущенно отозвался стрелок. Несколько мозолистых загрубелых ладоней легли ему на плечи:

— Да ты не тушуйся, герой ведь, факт!..

— Не зря я тебе, Ванюха, на совесть пулемет снаряжал!..

Комиссар поднял руку:

— Удесятерим же наши усилия, как требует партия! Враг уже на своей шкуре почувствовал всю мощь наших ударов. Вот послушайте, как оценивают нашу боевую работу сами фашисты.

Горелихин вынул из планшета сложенный лист голубой бумаги, развернул его, пояснил:

— Убитый под Волоколамском эсэсовец Гюблер писал своей невесте в Хемниц: «Ни одного дня не обходится без бомбежки. Сегодня мы могли бы даже проверить наши часы по русским самолетам, настолько пунктуально они появляются. У нас невероятные потери».

Бойцы вновь оживились:

— Понятно, товарищ комиссар! Надо крепче бить фашиста!

— Не подведем!

— Спасибо, друзья, — устало улыбнулся Горелихин. — Я верю вам, не подкачаете. А теперь — по самолетам!

Он, придерживая планшет, прошел между рядами к выходу и там неожиданно встретился с начальником политотдела 43-й авиационной дивизии бригадным комиссаром Тулиным. Вероятно, чтобы не мешать, он незаметно вошел с последними бойцами.

Старший лейтенант хотел было подать команду «Смирно», но бригадный комиссар предупредительно поднял руку:

— Не надо… Я тут послушал вашу беседу, очень она мне понравилась. Вот что, Борис Константинович, поделись-ка опытом с комиссарами эскадрилий и полков. Накоротке организуем семинар. Согласен?

— Не справлюсь. Сами посудите, товарищ бригадный комиссар, политработники в нашей дивизии — народ опытный. Многие давно участвуют в боях. О чем им рассказывать?..

— Ну вот, считайте, что договорились, — настоял на своем Тулин. И по-дружески добавил: — Я только что от вашего комполка. Слышал, Борис Константинович, о твоем задании. Не всякому оно по плечу… Ну, желаю тебе, крылатый комиссар, удачи, — и крепко пожал руку.

…Мерно гудят моторы бомбардировщика. Высота три тысячи метров, курс — на Рузу. Там, на северо-восточной окраине города, по сведениям разведки, скопление танков противника. На них и предстояло обрушить бомбовый удар.

Горелихин, сжимая штурвал, поглядывает на сосредоточенную спину штурмана: старший лейтенант Сергей Рябиков выверяет прицел, вводит предполагаемые поправки на угол сноса, высоту, отставание.

— Серезка, делаем два захода, — напоминает Горелихин. — В каждом — по четыре бомбы.

— Понял, командир, — отозвался штурман. И затем неожиданно доложил:

— Вижу цель! Вон она, в парке, где церковь! Летчик прильнул к переплетам остекления фонаря.

Теперь он ясно видел: под густой сеткой заиндевелых ветвей темнели танки и бронетранспортеры.

— Ишь, замаскировались, гады! Сережа, на боевом курсе держи в створе церквушку и вон то отдельное красное здание — в самый раз будет.

— Ясно, командир…

— Стрелок, а ты что молчишь? Смотри, а то скоро жарко будет…

— Все нормально, — бодро ответил Григорий Козаченко. — «Мессеров» пока не видать. Наверное, нас за своих принимают.

— Это пока мы в стороне летим, — пояснил штурман. — Дай только на боевой курс встать, фашист сразу разберется, что к чему… — И тут же четко доложил:

— Командир! Разворот на боевой курс сто семьдесят пять градусов!

Борис выполнил разворот, скомандовал:

— Экипаж, на боевом!

Велика сила этих слов. Штурман — весь внимание, приник к прицелу. Летчик с ювелирной точностью выдерживает заданную высоту, скорость и курс.

— Командир, бомболюки открыты… Томительно тянутся секунды. Впереди по курсу сверкнули первые разрывы зенитных снарядов.

Горелихин почувствовал, как качнуло машину: четыре бомбы пошли вниз. И тут же круто развернул самолет.

— Командир, взрывы легли по центру колонны! — радостно крикнул стрелок Григорий Козаченко.

Фашистские зенитчики, отработав данные, открыли бешеный огонь. Вот уже в двух местах пробита правая плоскость, что-то случилось с рулем поворота, самолет все труднее стало удерживать на курсе. А тут новая беда:

— Ниже нас, в наборе, вижу шесть «мессеров»! — доложил стрелок.

Наконец-то долгожданное: «Сброс!». Самолет, подминая шапки разрывов, вошел в крутой правый вираж. Внезапно зенитки смолкли: очевидно, «мессершмитты» вошли в зону их огня.