Вечные времена - Васил Попов

Вновь полилась мелодия хоро, и люди последовали за ней. Спас высоко над головой держал петуха. Петух взмахнул крыльями и принялся остервенело клевать кожаную кепку Спаса. Танцующие громко кричали и топали.

— Ух-ух! — приговаривала, подпрыгивая, бабка Атанаска. Ей вдруг показалось, что это ее свадьба, и она начала искать глазами своего жениха, но не могла найти. Вырвавшись из цепочки танцующих, она подошла к Улаху и, подбоченившись, встала рядом.

— Юрдан! — позвала она своего жениха.

Всплески смеха потонули в общем шуме и музыке. Спас еще сильнее замахал рукой, в которой держал беснующегося петуха, кровь у него закипела, как в былые времена, захотелось с кем-то драться. Заметив подбоченившуюся бабку Атанаску, Спас крикнул:

— Нету его, бабушка Атанаска! Иху-хууу!

— Куда вы его спрятали? — завизжала бабка Атанаска и в бессильной злости пнула ногой ишака Спаса. Марко быстро на нее взглянул и простил ей этот пинок: не лягнул в ответ. Бабка Атанаска бросилась к воротам и выскочила на заснеженную улицу искать своего Юрдана, а хоровод вытянулся в цепочку, а потом снова сомкнулся в круг. Жалобно моргая, пес смотрел, как цепочка танцующих закручивается на манер домашней колбасы. Тут Недьо подбежал к бричке и поднял руку.

— Улах! — крикнул он. — Перестань играть! Я хочу говорить! Ты, как музыкант, должен подчиниться! Угомони свой кларнет!

Смутившийся Улах прекратил игру. Люди окружили Недьо и бричку, а дед Стефан, воспользовавшись суматохой, опять погладил ладонью бричку. Она тоже его погладила и улыбнулась. Спас нахмурился, опустил руку с петухом и подошел к Недьо.

— Нехорошо, друг, негоже нарушать хоро!

— Погоди, друг, — сказал Недьо двум Спасам, стоявшим перед ним с двумя петухами в руках. — Я эту бричку взял в п-починку. Это… того… с-служебная б-бричка!

— Ну да, служебная! — вмешался Дачо. — Это бричка деда Стефана. А, да, верно, ее ведь купили для… — И Дачо разразился смехом, а дед Стефан снова придвинулся к бричке и дотронулся до расслабившейся рессоры. Рессора тоже дотронулась до него.

— Т-точно! — произнес Недьо с трудом. — Ее к-купи-ли, чтоб она была п-погребальной к-колесницей, обслуживала н-нас… А м-мы с-сейчас д-давайте ее ос-свя-тим! Улах, в-влезай в б-бричку!

Улах побледнел, но не успел он опомниться, как Спас поднял его вместе с кларнетом и поставил в бричку. Другие тоже полезли в нее, взяли с собой невесту и оплетенную бутыль с вином.

Недьо распахнул ворота и закричал:

— Сейчас я вас повезу! Эту б-бричку государство купило для н-нас! Улах, играй!

Улах заиграл. Дачо и Недьо вытолкнули бричку на дорогу, но она не поехала, потому что Недьо споткнулся. Тогда подскочило несколько человек и поволокло бричку за собой. Дорога пошла вниз, и бричка покатилась сама. Тонкий голос кларнета раскалывал небо. Спас вторил ему басом, размахивая рукой, в которой был зажат петух. Бричка неслась, вихляя, вниз, за ней бежали, падая в снег, свадебщики. Лишь дед Стефан не падал, он бежал вслед за своей бричкой, широко улыбаясь и расставив руки. За ним несся пес, решивший, что о нем все же не забудут. Село раскачивалось на холмах, в домах просыпались.

Ишак глядел на распахнутые ворота и свежую колею от проехавшей брички. Ему в ноздрю залетела снежинка, стало щекотно, и он чихнул. Никогда Марко ничему не удивлялся, а сейчас удивился. Почему люди сами впряглись в бричку вместо того, чтобы впрячь его?

ЛУННАЯ НОЧЬ

Бабка Неделя видела с балкона, как Дачо загнал в хлев своих пять овец, обошел двор и исчез в доме, как потом снова вышел, оглядел двор и ушел. Балкон был темным, весь дом бабки Недели утопал во тьме, и Дачо боялся смотреть в ту сторону, на ее дом. С тех самых пор ни он, ни его жена никогда не глядели в этом направлении.

Бабка Неделя засмеялась. Она сидела в полной темноте на сундуке, подобрав под себя ноги, как кошка. Раньше здесь сидела кошка, но бабка Неделя выгнала ее и заняла сама ее место. Теперь-то она знала, что кошка отнюдь не была глупой: отсюда просматривался весь двор Дачо, были хорошо видны его дом, летняя кухня и свежеокрашенная уборная, крытая черепицей, а за оградой его участка — построенный им висячий мост, овраг, поросший бузиной, над ним — дома, взбегающие вверх по склону, справа — дорога; сиречь, взору смотрящего открывалось почти полсела. Нет, кошка была совсем, совсем неглупой!

На небе светила луна. Крыши домов, дорога, овраг были залиты ее светом, от луны струилось призрачно-белое сияние, рассеивающееся по земле. В лунные ночи бабка Неделя никогда нс спала. Впрочем, она вообще почти не спала: по целым дням она пропадала на кладбище, бродила среди могил, наблюдала за приходящими, всякий раз усаживаясь на новом месте. Когда не приходили люди, прилетали птицы, клевали с ее почерневшей сухой ладони крошки хлеба и пшеничные зерна. На кладбище царила тишина: хотя оно находилось возле самого села и мимо него люди шли в поле и возвращались обратно, звук голосов и скрип телег туда почти не доносились. Тут было царство совсем иных звуков, и бабка Неделя приходила сюда ради них. Эти звуки рождались в глубине самого ее существа, но она слушала их как бы со стороны. Она очень хорошо знала, что они рождаются в ней, и потому спрашивала себя, жила ли она вообще когда-либо на свете и существует ли на самом деле это село, в котором осталось так мало людей. Нет, она не разговаривала с мертвецами, как болтали в селе, — она разговаривала с собой, а в ней не все умерло. То, что оставалось, оживало здесь, на кладбище, и те, кто приходил сюда, удивлялись молодому взгляду ее зеленых глаз, в которых светилось неугасимое пламя жизни.

Она не ощущала большой разницы между живыми и мертвыми. Дачо тоже был мертвецом, хотя и ходил каждый день на пилораму или на полевые работы, если не нужно было пилить доски. И, глядя с балкона, как он снует туда-сюда, кормит овец или разговаривает с женой, стараясь не смотреть в сторону бабки Недели, она знала, что он мертв. Она глядела не на Дачо — она вглядывалась в самое себя. Он был в ней вместе со всеми другими живыми и мертвыми людьми — жителями ее села и членами ее бесконечного рода. Она принимала младенцев почти у всех односельчан, была повивальной бабкой всех в селе, за исключением, может, лишь столетнего старца