Путешествие с двумя детьми - Эрве Гибер

Среда, 7 апреля

В болезни ребенка наступила короткая передышка, мы даже думали, что лихорадка его оставила, опухоль на затылке чуть спала. Жара стояла еще слишком сильная, чтобы выходить из-под шатра, мы были пресыщены, человек в тюрбане больше не отзывался на зов, полотно, защищавшее нас от пустыни, оказалось зашитым снаружи, струя воды в бассейне не бежала. Но мы не боялись. Двое детей вычесывали друг у друга вшей. Я рисовал остатки еды, все эти хрупкие кости морских птиц. Взрослый писал письмо. Человек в тюрбане оставил на ковре бокалы с чистой водой, рядом куча смятого белья, окрашенного в полупрозрачный пурпур. Сидевшие на корточках дети поднялись, они рассматривали с пинцетом и лупой лобковых вшей и, еще вертящихся, раздирали их на части, топили во флаконах наших духов; мы подхватили эту заразу от сахарских лисиц. Вентиляторы уже не мешали нашему разговору; чтобы заменить батарейки, нам нужно было бросить белье в воду, оно расправлялось на поверхности, мы вытаскивали его в тот момент, когда, набрав слишком много воды, оно начинало тонуть, казалось, что солнце снаружи подожгло полог, хотя его и обрызгивал невольник, солнце облизывало его, покрывало все его части, искало во всех направлениях, во всех швах, как его одолеть, какую-нибудь прорезь, через которую оно могло проникнуть внутрь и настичь нас смертоносным лучом. Большое фисташковое дерево, защищавшее нас от него, ночью было повалено ураганом, как сказал человек в тюрбане, хотя мы вообще не слышали ветра, и, вероятно, можно было различить характерный след стали на древесных кольцах ствола, нам не пришло в голову посмотреть. Голый прелестный ребенок растянулся во весь рост. Взрослый взял последнее остававшееся у него белое белье и обернул, намочив, вокруг тела ребенка, но его кожа была такая горячая, что от прохладного белья пошел пар, оно сморщивалось, облегая ягодицы и ляжки ребенка, пар уже растворился в воздухе, когда ребенок испустил довольный вздох, один из этих вздохов неудержимого возбуждения, которые иногда будят и мучают меня по ночам. Взрослый подошел ко мне ближе; показывая на детей, находившихся неподалеку, он прошептал: «Я боюсь, что им скучно». Он предложил игру, но детские игры, всегда одни и те же, нас утомляли, диаболо, бирюльки, дротики. Рогатка могла порвать верх шатра. Нужно было придумать новую игру. Прелестный ребенок предложил играть в черного лиса, но мы не могли поднять каучуковый пол, который скрывали ковры, он был специально выстелен, чтобы препятствовать ночным вторжениям змей. Некрасивый ребенок предложил играть в обрезанный язык, но человек в тюрбане унес свою саблю. Я предложил играть в щекоталки, все обрадовались, но надо было установить очень четкие правила, чтобы игра не перешла во что-то еще. Обожаемый ребенок был сразу назначен первым для испытания: мы собрали остатки повязок, данных бандажистом, и сплели из них путы, главное, чтобы кисти его рук, ноги и промежность оставались открытыми, проще всего было привязать его к единственной в нашем лагере кровати, но какой-то шутник измазал ее перцем, и хмурый ребенок, который, вероятно, и был этим шутником, предложил, сложив ширму, сделать из нее тотем. Промежность и подмышки были доступны, но не ступни; чтобы до них добраться, нужно было немного приподнять ребенка более прочными путами и подпереть низ ширмы ступкой для пряностей. Так как мы больше не могли выходить из шатра, нужно было придумать инструменты: тросточка, уцелевшая после урока плавания, уже сыграла свою роль, мы решили собрать несколько пальмовых веток, покрывавших ковром маленький алтарь обожания, который возвел в своем закоулке человек в тюрбане, мы очистили и заточили их перочинными ножами. Хохотун был готов к пытке, но, как только пальмовые ветки приблизились к его деликатным местам, онемел, спрятав от нас притворством мельчайшие содрогания. Это было обескураживающе: невзрачный ребенок пошел искать большой освежитель наших сиест, защитника от солнечных ударов, механический веер из перьев. Но ничего не получалось, тело ребенка оставалось бесстрастно, было заметно лишь его равномерное дыхание, единственным волнением в неподвижности и тишине, которое можно было различить, было биение его синеватого пульса, стучавшего в венах. Наконец мы услышали потрескивающий шум толстого каната, разрезанного ножницами: человек в тюрбане вернулся с охоты, эбеновое дерево его мускулов в этот раз сверкало, пот впитал пыль, на порог бивуака он сложил выпотрошенных марсупилами[5]. Перед торжествующим ребенком, королем хихикающих притворщиков, мы все втроем рассказываем славному душегубу, словно Сфинксу, о нашей проблеме, которую он решает с помощью животного уравнения. Идеальным партнером оказывается тапир: длинным розовым языком, разматывающимся, словно серпантин, он сумел бы побороть суровость ребенка. Но среди кустов и высоких деревьев пустыни сложно поймать тапира.

Джонка пришвартовалась к ночи, выйдя из безмятежных волн под луной, притянутая за якоря к мокрому песку мужчинами, которые шли в воде, тянули веревки, веревки давили на плечи этих мужчин с синей кожей, мужчины перемешивали ногами ускользавших осьминогов, мужчины были оплетены снастями, днем эти мужчины спали. Они безмолвно табанили судно, чтобы оно развернулось, открывая, будто ворота, проход к неприветливой бесконечности. Мы легли рано, чтобы уплыть на рассвете. Запасы продовольствия были сложены на полу под шатром: куски мяса в холодильных сумках, птица, пропитанная жирами, очищенные и засоленные фрукты, плошки с какао, мотки шерсти. Мы видели сны. Ребенок в лихорадке уснул и более не стонал, в передышке ровное море несколько мгновений заполняло его живот, голову, вены. За дюнами по песчаному берегу бежали шакалы, пока им не попадались кости, непонятные, прячущиеся звери с крапчатой шерстью одни за другими случались, цепляясь друг другу в бока когтями. Я шел по залу ожидания вокзала в Нью-Йорке, глядя на большие часы. Меня разбудила нежная струя человека в тюрбане, склонившегося надо мной, чего он обычно не делал, он набрал в рот свежей воды, смешанной с толченой киноварью, и сквозь сжатые губы брызгал мне ею в лицо, на вокзале в Нью-Йорке пошел дождь, стеклянный потолок проломился, в дыре показалось лицо очень красивого негра-исполина. Сначала мы оставили детей спать, чтобы спокойно заниматься делами; нужно было наполнить несколько склянок бальзамами, принесенными колдуном и рассеивающими лихорадку, бальзамы пачкают руки, их нужно потом мыть, а мощная и кудрявая, чрезвычайно черная шерсть на лобке невольника, в которой мы их привыкли сушить, оказалась уже вымазанной женскими соками, мы опоздали. Ковры были сложены и убраны в дорожный сундук, человек в тюрбане добавил к ним вещи со своего разобранного алтаря, распятие и темнокожую Деву, освященную ветвь оливы, осыпавшуюся с каждым новым движением. Обласканный при пробуждении ребенок, зараженный лихорадкой, словно нервничал и печалился, я взял его на плечи, и мне показалось, что позвоночник больше не может его держать, его разваливающееся тело висело надо мной со всех сторон, на плечах, со спины, его маленькие ручки почти душили меня, цепляясь за шею; я должен был его снять и положить на носилки, которые мы приготовили заранее, на помощь пришли несколько мужчин. Хорошенький ребенок, порхая вокруг, демонстрировал тревожную радость, он щебетал, мы отправили его на море помогать погрузке, белый парус фелюги сверкал в синеватой гуще завершавшейся ночи, ни один порыв ветра не заставлял его даже вздрогнуть, но по краям сидели мужчины, дабы ускорить наше отплытие. Если ветер не поднимется, вначале нам понадобятся гребцы, которые потом вернутся брассом, крича в воде, чтобы устрашать акул. Взрослый заканчивал бриться, сопровождающий начал вьючить наши дорожные сундуки на горбы верблюдов, привязанных к краю шатра, заставив их опуститься на землю. Вдоль дюн до фелюги мы оставляли множество безумных следов маленьких ног и копыт. Они так перепутались, что озадачили бы любого толкователя. Мужчины уже разобрали шатер, который может послужить нам тенистым укрытием на корабле. Нужно было еще погрузить соль, желатин, красители, бромид и камедь, фотографическую камеру с покрывалом и сложенным треножником, ящики с пряниками и мармеладом; вместе с проводником, рулевым и мачтовым все это заметно утяжелит корпус, который, качаясь, осядет. Нужно было отплывать, проглянувшая розовая половина солнца это приказывала, позднее ветер будет нежелателен, он приведет нас в концентрические потоки высоких температур. Ведомая мужчинами, которые скрывались среди серебряных рыб-полумесяцев, барка медленно скользила и теряла опору, киль был достаточно легким. От нашего лагеря на поляне не осталось ничего, кроме утоптанного темного квадрата и затухающего огня. За ландами слышались заклинания колдунов, заставляющие песчаных ласок нестись прочь. Прелестный ребенок сразу же принес рыболовный крючок, похожий на маленький ранящий якорь, и личинку, свернувшуюся в фисташковом зернышке. Поднялся ветер, принялся раскачивать мачту; пловцы нас покидают. Ребенок размотал веревку, оказавшуюся всего лишь скрученными кишками черепахи, и смотрел, как та падает в прозрачную воду. Мы уже защитили себя от солнца, натерев кожу везде, где ее не могло закрыть влажное белье, маслом и солью. Но ребенок, больной лихорадкой, лежал на носилках в убежище, под навесом. Мы сменяли друг друга, чтобы рассказывать ему истории, но видели по глазам, что он их не слышал. Мы дали ему подзорную трубу и, лежа на боку, он видел в небе летающих верблюдиц; опуская трубу к уровню горизонта, он описывал нам пирамиды, похожие