Путешествие с двумя детьми - Эрве Гибер

Вторник, 23 марта

Если я таким образом демонстрирую некую непринужденность моего тела (неизведанная свобода, о которой можно только мечтать), то, наверное, это потому, что дети никогда не будут на него смотреть. Они будут его слепыми, безразличными зрителями. Я предчувствую, кроме обезличенного отвращения (не любить мужчин или не любить женщин, - не излишне ли все это незыблемо?), полное отсутствие у них осознания взрослого тела. Я прекрасно вижу, что Б. собирается носить одежду, тщательно скрывающую волосы на груди, но я уверен, что они незаметны даже тому ребенку, что спит рядом с ним. Я вспоминаю себя в возрасте шестнадцати лет вместе с Ж.-Ф., моим любовником: я был даже не в состоянии определить, какого он возраста, вроде бы не слишком старый, вероятно, даже моложе, чем я теперь, и, тем не менее, для меня сразу и окончательно он находился по другую сторону, я мог равнодушно спать с волосатыми или пузатыми мужчинами (не испытывая ни особого отвращения, ни особого удовольствия от этих их черт, так как почти о них не задумывался), мужчина всегда был мужчиной, отличный от меня, взрослый. Несмотря на все попытки сблизиться, стать схожим, и это стремление вновь вернуться в детские годы с помощью одежды, игры, потока удовольствий и яств (вновь ощутить на вкус невыносимую горечь цикория, овсяного корня, белой свеклы), мне кажется, что взрослый никогда не сможет соединиться с ребенком. Детство - столь нарциссичное время, что оно не видит взрослого или же видит во взрослом лишь взрослого: тело, навсегда непохожее.

Б. сказал мне: «И, может быть, в этот раз мы станем купаться». Я ему ответил: «Нет, я до этого не дойду, но я дам тебе искупаться, обещаю, что ни разу не взгляну на твое тело».

Среда, 24 марта

Я отдаю заспанное тело ребенка, словно пищу, любителям крови, жалам и хоботкам насекомых, тарантулов. Алая кровь ребенка, его резкий запах защищают мой сон. Или же, наоборот, я жертвую своей кровью, чтобы спасти кровь ребенка, пока он спит под москитной сеткой, рядом с ним я выравниваю свое дыхание, чтобы разжечь вакханалию вампиров с надкрыльями, и выставляю вперед голые и незащищенные руки, вечером перед сном мои вены - словно посадочные полосы с небольшими насечками, чтобы из них проступила кровь, чьи капли служат указателями, которыми я обозначаю пути удовлетворения. На рассвете, пока ребенок еще спит (но что ему снится? Я готов засунуть пальцы под его веки, чтобы расшифровать его сны), взяв нож, я ухожу в джунгли нарезать бамбука и затем поломать и скрутить, делая арки, чтобы еще лучше расположить москитную сетку, под которой по вечерам я держу ребенка в заточении, набрать туда побольше воздуха, чтобы его дыхание звучало музыкой. Однако, прекрасный способ добраться до кожи ребенка, - дождаться, когда он начнет жаловаться и попросит смазать ему волдыри, вытащив из них ногтями оставленное внутри жало: значит, нужно сделать остриями ножниц небольшие и незаметные дырочки в москитной сетке, на одежде со стороны спины.

Воскресенье, 14 марта

Я случайно зашел к Б. Он мне говорит: «Сегодня вечером я уезжаю в А., мы садимся на ночной поезд» (он ехал с прелестным ребенком). Я ему говорю: «Я настолько тебе завидую, я так бы хотел уехать, но не знаю, куда направиться, может быть, в Италию? И с кем? Т. держит его работа, и потом я вечно возвращаюсь в Италию, вечно в один и тот же город, в один и тот же отель, в одно и то же время. Мне нужен незнакомый пейзаж». Тогда он произносит фразу, в которой были те самые слова: «между морем и пустыней», и эта фраза стала приглашением. Он приглашал меня уехать вместе с ним, с обоими детьми. В благодарность мне захотелось его обнять. Его приглашение оказалось подарком: я и не подозревал, что в то же самое время он дарит мне книгу, которая не была и не должна была быть написана.

(Я знал, что этот подарок, который невозможно разделить с Т., его опечалит. На следующий день я уже жалел об этом и все время откладывал момент, чтобы сообщить ему обо всем. Я уже начал мечтать. Но, когда я рассказал ему о своей мечте, он сразу же принялся ее портить, он предвещал

мне пауков-птицеедов (он знает, как я боюсь насекомых), скорпионов, закрытых в банках из-под варенья и выброшенных местными на дорогу, по которой ходят белые. Он напомнил мне этим о детской злобе.)

Сентябрь предыдущего года

Последний большой детский кошмар в моей взрослой жизни. Я уехал с двадцатью пятью учениками 5-го класса Коллежа[2] Удовольствий, которые выиграли первый приз на конкурсе, посвященном радио: сафари в Африке. После бессонной ночи в самолете, огромной развалюхе, то и дело подскакивавшей из-за грозы, долгого и мокрого тревелинга в каком-то грузовичке из Найроби до лагеря, войны со сном, красной пыли и лихорадки, слишком яркого света, я стараюсь не спать, сидя спереди, и между мной и шофером оказывается светловолосый и хрупкий ребенок, у которого то же имя, что у меня, из-за усталости его голова при движении раскачивается в стороны, в тесном пространстве, которое мы делим, его сознание борется, чтобы не расслабиться возле меня, его товарищи сидят сзади, и я наконец шепчу ему, чтобы он не сопротивлялся, и сразу же его щека оказывается на моем плече, и он засыпает. Я нахожу в этом теплом контакте некую радость, это словно околдовывающая сила тяготения, заставившая меня общаться с ребенком, тайный жар, на поворотах я стараюсь восстанавливать равновесие так, чтобы его голова не падала, вдоль дороги бегут люди, они возникают меж банановых и кофейных деревьев и с помощью привязанных ремнями к спине небольших медных баллонов дезинфицируют траншеи, они рубят сгоревшие пальмы, нагружают себя горами хвороста, сидящие на корточках полицейские ищут вещественные доказательства, освобожденные безумцы танцуют, протягивая нам свои ладони. Но вечером, когда я уже лежу один в своей палатке, я слышу вокруг насмешливые голоса: «Вы видели, - говорит один, принадлежащий, кажется, тому, кто руководит этой грозной забавой, - как на поворотах его тело клонилось влево, когда оно должно было клониться вправо... ну конечно, цыпленочек, расслабься, я о тебе позабочусь...» Я молча их проклинаю. На следующий день мы отправляемся в крокодил-бар большого отеля: с высоты балкона мы смотрим на каймана, который отдается течению зеленой реки, потом лениво взбирается на песчаный берег к горке розовых и вонючих кишок, брошенных ему негром в ливрее. Когда мы покидаем этот спектакль, светловолосый ребенок, который спал на моем плече, подходит ко мне и говорит со злой улыбкой: «Ты видел, как крокодил жрал отбросы? Так знай, что скоро мы будем этим крокодилом, а ты станешь падалью...»

Среда, 17 марта

Я продолжаю читать Сен-Жон Перса (первые стихи, которые могу по-настоящему оценить после Уитмена и Кавафиса), гулять по его джунглям, дышать его влажным и зачумленным воздухом, купаться в его жарких, обильных и населенных морях, слушать его трепещущих птиц. В этом убежище, в котором я обретаюсь перед моей конфирмацией, он словно управляет моим сознанием.

Суббота, 20 марта

Я начал составлять списки, но не знаю, не помешают ли моему проекту все эти строящиеся рядами слова (одежда, цвета, пища, игры, ловушки, звери, мечты, лихорадки), или же они, напротив, становятся полезными предписаниями. То же самое со сбором различных материалов: всю вторую половину дня я бродил из одного книжного магазина в другой и двигался до того странно, с неопределенностью и в то же время упорством, что в одном из них меня приняли за вора. Я искал книгу о флоре и фауне Северной Африки, накупил старых путевых дневников исследователей, авантюристов, конкистадоров, энтомологов, Кука, Дарвина, Лаперуза, Марко Поло, Фабра, Гумбольдта, я их еще не раскрывал. Может быть, я их и не раскрою, но также может быть, что их присутствие (небольшая груда у моих ног) что-то нашепчет моему воображению. Я верю в это свойство книг, иногда нужно оставлять их закрытыми, чтобы они раскрыли свои секреты.

Среда, 24 марта

Двое детей между собой дружат, и любовь взрослого, подаренная одному из них, немного Удаляет того от приятеля. Избранный ребенок больше не ходит в школу, он более красив, у него светлые пряди, родинки на шее, всегда украшенной золотом, он резв, как маленькое животное. Брошенный ребенок продолжает ходить в школу и страдает из-за потери товарища, этого ребенка менее всех можно напрямую назвать прелестным, у него что-то типа бельма на глазу, а лицо напоминает мордочку попугая; он бледнее и апатичнее, и, конечно же, именно его я решил возжелать, если здесь может идти речь о желании. Классическая красота первого лишь проявляет красоту уродства второго. Красота одного - боль другого, уродство одного - любовь другого. Вечером после нашей встречи, когда еще ничто не предвещало этого путешествия, я написал в дневнике: «из двух детей я выбираю того, чье очарование наименее очевидно, я буду целовать родимое пятно возле его глаза, его правое веко, которое плохо закрывается, все пятнышки на его бедрах и на затылке». Возлюбленный ребенок предъявил любви взрослого условие, что неприятный, некрасивый ребенок будет рядом. И, может быть, взрослый предложил мне поехать только, чтобы избавиться от нелюбимого ребенка и, поручив его мне, отдохнуть от его излишнего присутствия. Но я с удовольствием буду охранять его сны, буду его обмахивать, растирать его окоченевшие ноги.