Подкаменная Тунгуска - Сергей Шведов

— С судьбой играешь в жмурки, мужик! Обрушится когда-нибудь.

— А тебе чего бояться — ты ж сам игрок по жизни.

Когда массивная дубовая дверь и часть стены с окном проглянули на свет, гость подозрительно глянул на тёмные стёкла.

— Дома-то кто есть?

— Подкаменная тунгуска.

— А без фольклора можно?

— Баба.

— Твоя?

— Не моя, а при мне. В услужении.

— Почему «подкаменная»?

— Потому как под камень заточена. Как сядет камнем, так с места не сдвинешь, как те каменные столбы при дороге, которых мы с тобой миновали.

— А почему дым из печной трубы не валит?

— Огня зажигать не велю, чтоб дура моя избу не спалила.

— Замёрзнет же, живая душа как-никак.

— Ничо! Её родной люд к холоду привычный. В их берестяных чумах температура только чуть-чуть выше нуля поднимается, и ничего себе — выживают даже сосунки. А у меня печка справная — и за три дня изба не выстудится, коли по самую трубу снегом присыпана.

— Зачем на дверях наружные запоры? Хозяйка же дома, — снова удивился городской гость, когда Ерофеич снял пудовые замки, кованные ещё в позапозапрошлом веке.

— Я, когда в отлучке, её всегда на замок запираю, чтоб по тайге не шастала. А то на ногу слишком шустрая.

— Твоя тунгуска по здешней тайге на лыжах одна без опаски ходит? — изумился гость, зная все природные ловушки и западни восточного склона этих горных отрогов.

— Ха — не ходит, а лётает! Ей полста вёрст за день по тайге на ихних меховых лыжах отмахать и назад вернуться, что раз плюнуть. А по тундре на собаках — так все сто. Чего ей опасаться? Она что зверёк природный — в тайге как у себя дома.

— Дитя дикой природы, одним словом?

— Ага. Разве что только разговаривать чуток умеет, а так почти что не человек, а зверюга приручённая.

— Низшая гоминидка?

— Не-е, не гоминидка, а тунгуска она чистокровная.

— Скажи уж честно, — усмехнулся гость, — боишься, что убежит прислужница твоя, раз на ключ запираешь?

— Боюсь, что вшей занесёт от своей родни немытой. Первый день, как привёл её к себе, думаю, чего это я всё чешусь и чешусь? Разделся, оглядел себя — звери вот такущие по мне так и ползают. Я эту плоскодонку (девять лет ей тогда примерно было) за косы да в баню. Оскоблил её бритвой, а шерсть ейную, волосья то ись, да одёжки вшивые в печку кинул для дезинфекции.

— Она у тебя в рабынях или по вольному найму?

Разгорячившийся работой Ерофеич опёрся на черенок лопаты, чтобы перевести дух, и с хитроватым прищуром глянул на гостя, словно прикидывал, до какой степени с ним можно откровенничать.

— Купил по дешёвке за старые долги.

— Это в наше-то либерально-демократическое время?

— Ты же сам говорил, вся человечья история — это переменка способов рабовладения. Батька ейный как-то мне задолжал золотишка за полгода. Он на одиночных старателей охотился. Сунул мне три самородка как бы за полтора кило весом, а как я плавить в долблённом кирпиче стал, так там угару на килограмм.

— С рудой, понятно, — усмехнулся док.

— Ага, с рудой. Я того старого тунгуса за жидкую бородёнку да об пень мордой. А с него и взять нечего, даже последнее ружьишко пропил. Знал, чёртов сын, как я с должниками квитаюсь. Зашили б потом его, дохлого, евойные родичи в звериные шкуры и на берёзу, что повыше, подвесили, каб росомахи не сгрызли. В ногах у меня старый валялся, чтоб я в счёт долга девчонку евойную к себе забрал. Сопливая ещё была, девяти годов, как говорил. А грязная, знал бы ты! С роду немытая, как у них водится. Две мочалки об неё в баньке стёр, пока до чистой кожи добрался. Потом ещё собачьей варежкой так отдраил в стиральной соде, ажно шкура с неё слезла, как с той гадюки по весне.

— Так сколько ей сейчас годков?

— У таёжных тунгусов свидетельства о рождении не бывает. Точно не знаю, но, по моим прикидкам, около шашнадцати… Ну, проходи, дохтур економицких навук!

— «Док» — напоминаю для тупых.

— Лады, Шманец…

— Ещё раз это имя произнесёшь!

— Понял, док, не тупой. Прости дурака, коли что не так.

— Вот так-то оно лучше, мужик.

ГЛАВА 3.0 ХОРОШО НАТАСКАННАЯ ГОМИНИДКА

Ерофеич громко щёлкнул в сенцах включателем и зажёг лампочки, которые слабенько светили от ветрогенератора с аккумуляторами, подсевшими в безветренную погоду.

— Давай я с тебя снег обтрушу, чтоб в избу холода не занёс… Ну, проходи теперича, док!

В просторной горнице перед раскрытой печкой сидело миниатюрное существо неопределённого пола в широченной заячьей рубахе, замшевых штанах и мягких меховых сапогах по колено. Замшевая оторочка и обувь были украшены замысловатой вышивкой красным по светло-кремовому.

— Фёкла! — притопнул Ерофеич валенком по полу. — Очумела чУмная чумичка! Почему сидишь камнем?

— Корова подоил, свинья накормил, курям подсыпал, олешкам моху надрал. Собак сам смотришь, хозяйна, — не моё дело.

Ерофеич покрутил головой, оценивая идеальную чистоту в избе. Ему явно не к чему было придраться, чтобы приструнить прислужницу для острастки. Но нашёл-таки повод:

— Скоко разов говорить — у раскрытой печи не сидеть! На золу не ворожить! Нечистой силы и без тебя в избе довольно по углам прячется.

— Моя не шаман, я не ворожил, просто глядел, хозяйна.

— Почему без шапки? Натяни колпак, не позорь меня перед гостем своим срамным волосьём.

— Забыл шапку, один был, — ответило существо ломким голосом подростка и натянуло вязаную шапочку с узорами — скачущими оленями.

— А к чему шапка в доме? — удивился гость. — У тебя что, всегда так холодно в избе?

— Да у неё не волосья человеческие, а шерсть, как у яка на брюхе… Срам один глядеть!

Существо в меховых и кожаных одеждах мельком равнодушно скосилось на вошедших и снова вперилось в раскрытую холодную топку с уложенными щепками и берестой для растопки.

— Почему печь не растопила?

— Хозяйна сам приказал — без тебя печь не топитя. Сам приказал — я не ослушался.

— Слышала же, дура, как я на крыльце лопатой стучал и запорами гремел.

— Крику не было, топоту не было, кулаков не было — приказу не было. Тово и не разжигал, хозяйна.

Гость пальцем поманил к себе Ерофеича и вполголоса спросил с масляным блеском в чёрных левантийских глазах:

— А ты, мужик, не из этих ли?

— Каких этих?

— Ну, из нетрадиционных.

— Гомосеков, что ли? Не… У нас за это резко опускают.

— То есть это не трансвестит?

— Кто тут свистит?

— Это не пацанёнок, спрашиваю?

— Баба она стопроцентная, хоть и на настоящую женщину непохожая. Только наполовину человек.

— А почему твоя тунгуска говорит о себе в мужском роде — «хотел», «забыл»?

— Она русскому языку у мужиков училась. Не слыхала, как бабы промеж собой по-русски разговаривают. Да и русских баб с детства почитай что в глаза не видела, только мужиков над собой знала, — глумливо хохотнул Ерофеич. — Фёкла, подъём!!! Гость в доме, а ей хоть бы хны! Как сидела камнем, так и сидишь. Топи печь и ставь стряпню, да сначала раздень нас с мороза.

Береста затрещала, сухие поленья тоненько запели, огромная печь загудела, как заведённый промышленный агрегат. Похоже, когда-то в этой русской печи готовили еду для целой артели работников. Да и чёрный от времени дубовый стол в избе был такой величины, что взвод солдат накормишь, если потесниться.

Крохотная женщина умудрилась ловко и быстро раздеть и разуть неуклюжих с мороза здоровенных мужчин, сунула рогачом тяжеленные чугуны в печку, раздула сапогом самовар на столе. Выставила нехитрую таёжную закуску на пластиковом китайском блюде.

— Стой! — заорал Ерофеич. — Что ты в печку бросила?

— Обрезки, крошки — мусор гореть.

— Скоко разов говорил — огонь не кормить! Тунгусской матушке-владычице огня молитву не читать! Объедки свиньям отдавать!

— Я не молитя. Я не шаман.

— У тунгусов бабы огонь кормят, а не шаманы. Не бреши мне! Только нечистую силу своей ворожбой в избу заманиваешь. И без того чертовщины вокруг полным-полно.