Давайте, девочки - Евгений Будинас

– Класс!

– Тебе надо бы тоже завести сенбернара, – сказал он. – От таких старичков, как я.

Она сделала вид, что последнюю фразу не расслышала, и перешла к следующему заранее придуманному вопросу.

– Так сколько же у тебя было женщин? Ты когда-нибудь считал?

– Об этом ты меня уже спрашивала. По телефону.

– Но ты ничего не ответил…

Конечно же, считал, подумал Рыжюкас, и даже записывал. Довольно долго, до сорока трех лет. Весь период предварительного щенячества, когда каждую новую вертихвостку он мнил своей победой. Пока в сорок три не опомнился, поняв, что это не он, что это его побеждают…

– Ты имеешь в виду всех-всех?

– Нет, только тех, кого ты любил. Ты мне должен рассказать про самых лучших. Про них мы и должны написать.

Но он еще не забыл их разговор про свой возраст. Он слишком серьезно к этому относился. Нет, не к возрасту, а к тому, как его воспринимают. Ему уже давно становилось неинтересно с любой девицей, которую его возраст мог отпугнуть. И с Мальком у них вообще ничего бы не было, заикнись она об этом в поезде… Скорее всего, именно поэтому сейчас он проговорил достаточно жестко:

– На самом деле у меня была… только одна любовь. Первая и Последняя.

Малёк аж подпрыгнула:

– То есть как?!.

Она и впрямь была замечательной слушательницей: умела воспринимать и переживать то, о чем он говорил. И спросить нужное:

– А я?!

Он не ответил.

– Ладно. – Она не стала заводиться. Напротив, притихла. – Но как же все твои остальные любови?.. Что-то я никак не пойму. То ты их бросал, то они тебя бросали…

Помолчав, она растерянно спросила:

– И кто же она?.. Ленку ты хотел вернуть, но не вернул, а теперь говоришь, что она у тебя единственная… Вот и жили бы вместе… Ты меня совсем запутал.

Ленка, Первая Любовь, была старше его на два года. В том возрасте это безумно много. Она шпыняла его и дразнила, нарочито не принимая всерьез.

Их отношения стали первой высотой, первой планкой, которую ему предстояло взять. Рыжий ее не взял, он отступил, он сломался. За эту свою слабость он отомстил ей с Первой Любовницей, которая успокоила его и вылечила. И спасла тем, что отвлекла от Ленки, как потом его бесстыдная ученица Клавуня отвлекла мальчика Славу от его дочери. Она сумела вселить в Рыжика мужскую уверенность в себе, убедив его, что без трусов он чего-то стоит, попутно преподав и навсегда усвоенный им тезис: молодость, конечно, хороша, но в любви необходим и практический навык.

Лиха беда начало. Довольно долго все любовные подруги были значительно старше него.

Потом появилась та, которой снова было семнадцать. Она была ровно вдвое его младше. Ему уже было чему ее учить, и задачу ее раскочегарить он выполнил с честью. Она стала его Последней Женой, хотя далеко не последним увлечением…

С той поры он матерел, а они молодели, не буквально, разумеется, а относительно. Всем им бывало от семнадцати до двадцати трех. И похожи они были по обязательному стандарту: юна, стройна, красива, вздорна, упряма, всегда готова от него оборваться. Так китаянки неразличимы взору европейца. Вот и Маленькая была вылитой Ленкой, их даже почти одинаково звали… Ленкиной копией была его Третья Жена, да и Вторая. Только Первой Избраннице в этом не повезло, что вскоре исправилось, потому что у них родилась такая же, как Ленка, вздорная дочь… Лучшая Любовница, ее звали Ветой, была копией Ленки, да и все после нее…

И во всех он любил только Ленку.

Зеленым пацаном, ничего не смысля в любви, понятия не имея, что это такое, Генка Рыжий однажды вообразил, что Ленка из 10-го «Б» – эталон. Именно такой должна быть девушка, которую он любит. Его Первая Любовь была им придумана, потом до мелочей прописана, прокручена в воспоминаниях. И дальше он все с нею соразмерял. Проиграл, потом, стремясь к сатисфакции, всю жизнь подсознательно ее тиражировал. Всегда пытаясь найти ее в других.

Речь не о внешности. Здесь Рыжюкас был гурман. И если разложить кипу отснятых им фото подружек, где все они, понятно, обнажены, никакой особой похожести не обнаружится, кроме, разве, того, что все очаровательны – в невинных позах юных бесстыдниц.

Схожи они были лишь для него, и тем, что с каждой он вновь и вновь становился все тем же восторженным пацаном – Генкой Рыжим – под фонарями на заснеженной площади у Кафедрального собора. Упорно не взрослея и не обретая степенность. Все они питали его, переливая в него свою юность, все его молодили, как когда-то Ленка делала его взрослей…

Они становились еще больше схожими, когда он строил их всех под свой эталон. Он самозабвенно обтачивал их, как скульптор, добиваясь сходства.

А когда уже почти обживались в его Системе и этим почти его покоряли, вдруг оказывалось, что он любил… только их юность, ею восхищался, возбуждая и в них ликование… Но возраст! Юность совсем не вечна… Они неотвратимо сходили с дистанции, уже совсем одинаковыми и по одной и той же причине: пора как-то устраиваться…

В каждой новой он, конечно, любил и всех прежних, никогда этого не скрывая, но больше всего он любил в них Ленку. С ее главным, поначалу еще не осознанным им преимуществом: она ушла, она успела уйти от него в свои семнадцать…

– Неужели вы так и не встретились? – спросила Малёк. – И не разобрались?

Они встретились в Варшаве, в начале перестройки, когда он, всегда невыездной – из-за биографии, впервые вырвался из совка (по чужому паспорту, в составе какой-то делегации, куда его воткнул председатель передового колхоза и герой его первой книжки, отпустив «под свою ответственность» на Варшавском вокзале на целых три дня).

Сегодня девушке, не знающей, кем был Ленин, невозможно объяснить, что такое «железный занавес», что такое невыездной. И как друзья Рыжука, взрослые дяди, поверить не могли, что он был за границей безо всякого присмотра. Целых три дня. И – даже! – в гостиницу селился сам, да еще с иностранной подругой… Солидным людям, выросшим в совковом вольере, такое казалось невероятным.

Ленка приехала на Варшавский вокзал и вышла из поезда, как ни в чем не бывало.

Всех денег, что ему поменяли – его месячной зарплаты – им едва хватило на один ужин. За остальное платила она, что для него было унизительно: он был известный советский публицист, она простой «капиталистический» библиотекарь. А ведь они вместе начинали – с того, что обчищали в Вильнюсе телефоны-автоматы. Ленка делала вид, что звонит, и поглядывала за атасом, а он струной с крючочком ковырялся в аппарате, вытаскивая пятнашки. Они набирали три рубля ей на маникюр…

В Варшаве он психовал, она плохо его понимала и пыталась успокоить: лучше бы она молчала – с этой ее снисходительностью…

Он залепил ей оплеуху за все. Что было, конечно, лишним. Она заплакала и не ушла. Она второй раз в жизни от него не ушла. Первый раз в майский снегопад, он этого не заметил, еще не умея оглядываться, а во второй раз ему уже ничего от нее не было нужно.

Она сказала:

– Ну вот.

И добавила:

– Это глупо.

Она знала, что он любил ее тогда. Ее больше никто никогда так не любил. А толстый Витаутас уже умер от ожирения, оставив ей недостроенный дом и сына.

Но он влюблен был в ту, единственную. И никогда – в другую. К женщине, сошедшей к нему на Варшавском перроне, это никак не относилось. К ней он ничего не испытывал, кроме дружеского тепла и немножечко ностальгии.

– Это ужасно, – сказала Малёк. – Какие же мужики негодяи…

Рыжюкас не возразил. Наставник – а именно наставником он себя с нею чаще всего ощущал, – не должен лакировать действительность: если ей повезет, ее избранник не будет «подонком» и, нося ее на руках, не заметит, что с нею проделают годы…. Когда повезет, большого ума не надо… Но на везенье глупо рассчитывать, лучше быть готовой к худшему.

– Тогда мне тоже надо уйти, – подвела черту Маленькая. – Мне ведь уже перевалило за девятнадцать.

Она посмотрела на себя в зеркало и горестно вздохнула. Так вздыхают старушки на лавочке, когда переваливает за девяносто.

Рыжюкас вгляделся в ее отражение. Похоже, не очень перевалило. Но ему нравилось ее поддразнивать:

– Конечно, тебе пора обрываться, и побыстрее…

Она вспыхнула, поднялась. Да хоть сейчас! Как бы не заметив ее решимости, он продолжил:

– Чтобы скорее вернуться. Как любит повторять наш школьный друг, а ныне ба-а-а-лыпой финансист Мишка-Хитрожоп: раньше сядешь, скорее выйдешь.

Она передернула плечами:

– Ты так говоришь, будто к тебе все возвращаются…

– Зачем же?.. Отрезанный ломоть… Да и место обычно уже занято… Свято место пусто не бывает… Хотя некоторые сожалеют и готовы бы вернуться…

– О чем же это они сожалеют?

– Не всем нравится то, что с ними происходит потом…