Давайте, девочки - Евгений Будинас

– Сама до этого дошла или где-нибудь прочитала?

– Дурак. Просто я теперь все думаю, думаю, ну что людей сводит, когда все невозможно, когда все против них… Ну как у нас с тобой…

– А что у нас невозможно?

– Все.

– Ну… Не совсем все…

Через день она как бы ненароком заметила:

– Между прочим, ты собирался позвонить своему другу.

…Хозяин мастерской встретил их в домашнем халате.

Рыжюкас узнал его с трудом, так как Саулюс отпустил черную, как у попа, бороду, а сухой череп его был абсолютно гол.

– До утра работал, – сказал он. – Если бы не вы, так и продрых бы до ночи… Который теперь час? – Он заразительно зевнул и потянулся, отчего полы халата развалились, обнажив волосатую, как у медведя, грудь, что не ускользнуло от настороженного взора девушки, по вполне понятной причине слегка притихшей и предварительно напряженной.

– Посмотрим мои новые работы или сначала перекусим? – Саулюс подошел к холодильнику, разрисованному под пачку «Мальборо». На холодильнике стоял трехлитровый штоф виски Блек-Лейбл.

Перекусили. Посмотрели работы. Выпили. Включили музыку.

Маленькая вышла в уборную.

– Ты ее похвали, – подсказал приятелю Рыжюкас.

Саулюс понимающе кивнул. Когда девушка вернулась, пройдясь между мольбертами и подрамниками с холстами, он, подняв руку и сложив пальцы рамкой видоискателя, посмотрел на нее, как прицеливаясь, но ничего не сказал, только чуть цокнул языком. Она вспыхнула.

Тут же снова выпили, теперь наконец за встречу.

– Ты все такой же? – полуутвердительно спросил Саулюс, посмотрев в упор на Малька. – Я тоже никак не могу успокоиться. Хотя бы постареть. Как это там у твоего любимого поэта? «Мордеем, друг. Подруги – молодеют…»

Маленькая (они сидели в огромном, как диван, кресле) склонилась к Рыжюкасу, на ухо зашептала:

– А он вообще ничего… Такая же, как ты, наглая и развратная кобелина…

Саулюс понятливо кивнул:

– Ладно, тогда вы пока поднимайтесь наверх, отдохните… Дело молодое, а мне тут надо кое-что набросать. – Он уселся за огромный, как бильярд, стол у окна, повернулся к ним спиной, включил лампу и принялся сосредоточенно затачивать карандаши.

Они поднялись на бельэтаж. Над топчанами висело огромное, в полстены, зеркало в тяжелой старинной раме с завитушками позолоченных вензелей и слегка замутненной поверхностью с темными полосами потемневшей от времени амальгамы, отчего изображение в нем таинственно отдалялось. Маленькая мгновенно с себя все скинула и принялась перед ним позировать, как всегда, любуясь собой, теперь в новом, антикварном интерьере…

– А что такое по-литовски Саулюс?

– Солнышко, – сказал он.

Она засмеялась:

– Очень прикольно, когда «солнышком» называют такой сундук.

– Это у литовцев еще с языческих времен… Ромашка, Утро, Одуванчик – мужские имена… Ну подразни меня…

«Учебно-тренировочно», как он про себя съязвил, нацеловавшись, они лежали рядом и перешептывались. Малёк заметно трусила и млела от любопытства одновременно: то струной напрягалась, то начинала подрагивать, как лошадь перед бегом, то принималась рассматривать свою длинную ногу, выпрастывая ее вверх и как бы пытаясь дотянуться пальцами до зеркального стекла.

Рыжюкас поглаживал бархатистую кожу ее груди, похлопывал по животу, нервно подрагивающему, как холка у собаки, расслабляя его напряженность, постепенно заводясь, но не от близости с обнаженным телом – женская обнаженность его чаще всего не возбуждала, – а от ее очевидной, несмотря на испуг, готовности испытать новые и откровенно греховные ощущения, вот прямо сейчас с совершенно незнакомым, чужим ей мужиком, не важно, что его приятелем…

К тому же, он еще и тихонько, шепотком подтрунивал над ее распущенностью, на что она деланно возмущалась и даже изображала порыв немедленно натянуть платье, но он ее останавливал…

– Ну, что вы тут затихли? – Художник стоял прямо перед ними, халат распахнут, но уж никак не ненароком.

От люстры под потолком вокруг его головы широким лучами расходился нимб, огромная борода при лысом черепе дополняла языческий образ. И уж совсем его дополнял этот жуткий ковер черной и мохнатой, как ночная пуща, растительности на груди, животе и в паху. Рыжюкас помнил, что от этой экзотики девицы обычно балдели даже больше, чем от мощного обрубка белой башни Саулюса, торчащей в его паху – с как бы зубцами нарезанной крайней плотью и необычно утопленной головкой, который массивностью напоминал Рыжюкасу башню на краю Беловежской пущи.

Впрочем, кирпично-красную «Белую вежу» давно перестали подбеливать известью, так что с таким же успехом можно бы вспомнить и неприлично торчащий на горе Гедиминаса в центре Вильнюса фаллический обрубок замковой башни с воткнутой, как в канапе, зубочисткой с флажком.

Маленькая лежала на боку, спиной к Рыжюкасу, но по тому, как она замерла, он понял, что архитектурно-растительным излишеством его друга эта юная распутница потрясена. Что возбудило его окончательно.

– В рот! – вдруг простонал он, неожиданно почувствовав, что больше не в силах сдерживать внутренний напор. – Скорее! – И откинулся на спину.

Малёк тут же ринулась. Но она не поняла, она все перепутала. И рванулась, увы, не к Рыжюкасу, который, протяжно взвыв, уже кончил, а к Саулюсу, точнее, к его чреслам, жадно утопив в черной чаще свое личико… Забыв и игриво прогнуться, и сексуально отставить попку, чему он ее учил, и вообще все на свете забыв…

Жаль, конечно, подумал он, едва поостыв, что с годами все тускнеет… Ну что ему теперь ее ревновать к какому-то морскому офицеру Диме? Не говоря уж о Саулюсе, пусть ее грехопадением с ним он и завелся. Правда только на миг. Увы, не испытав былой остроты. И никак не раскрутив ситуацию в мастерской…

Чего тут колотиться, с какой стати, когда давно уже определилось, что секс это просто одно из занятий? И уже не дано снова зайтись в приступе жгучей ревности! Как тот горный козел… И рвануть в ярости поводок и забить копытом…

– Какая лажа! – сказала она с досадой, когда они оказались уже у себя в номере. – Это надо же, так позорно проколоться. Бросилась на свежий кусок мяса, как голодная сволочь… Все-таки ужасные скоты эти старые развратники…

Глава седьмая

НЕ ДОЖИТЬ ДО МОРЩИН

Конечно же, ее больше всего беспокоил его возраст. Он ведь был втрое ее старше.

– Всего в трое, – поправлял он.

– Ты мне во всем подходишь… – Малёк, вздохнув, покачала головой. – Ну только почему у нас все – не как у людей?

Они сидели, свесив ноги, на крыше заброшенной бетонной беседки на холме в Ужуписе, откуда открывался его любимый вид на Старый город. Сюда они всем классом приходили в конце каждой четверти, чтобы кубарем скатываться с горы – в знак очередного учебного перевала… Сейчас, в тяжелом закатном солнце, по-осеннему холодно светившем в лицо, здания не различались, и город походил на гигантскую груду величественных развалин, еще больше напоминая Иерусалим.

Она потрепала его шевелюру (на самом деле погладила его лысину, но так треплют шевелюру, когда она есть):

– Был бы ты у меня самый классный пацан…

Рыжюкас почувствовал опасность: у них было только одно преимущество – это их разница в возрасте, и все действительно обвалится, если она этого не поймет… Но он знал, как играть в таких случаях. Он демонстративно помрачнел. Сейчас она догадается, что ему обидно. Не за себя, разумеется, а за нее, бедненькую… Тут ведь не в его, а в ее возрасте дело. Ей тяжело за ним тянуться… Она ведь еще новичок и многого не умеет…

Малёк забеспокоилась:

– Нет, нет, ты ничего не понял! Это же классно, что ты у меня дядька со-о-всем б-о-о-лыпой! – Она щебетала примирительно. – Это круть, что ты меня старше!.. Но… Если бы не настолько… Или мне было бы столько лет, как моей маме… Мы были бы забойной парой…

– Равные браки – совковая мода, – сказал он строго, как бы сворачивая тему, но вовсе не собираясь уступать. – Достань-ка диктофон, мы с тобой запишем одну кошачью историю…

Старшая дочь пришла к нему, когда ей исполнилось шестнадцать. Ему только стукнуло тридцать семь. Они не виделись одиннадцать лет. Родители первой жены насмерть стояли против любых напоминаний ребенку про «бросившего семью отца-подлеца».

Отец-подлец не особенно переживал. Скачки тогда у него были в полном разгаре. А дочь? Он был уверен, что рано или поздно гены свое возьмут, и она объявится. Так и случилось.

Она принесла ему свои литературные наброски, уже по телефону сообщив, что собирается поступать в литинститут. Только из-за этого ее к нему и отпустили…

На нее было страшно смотреть.

– У тебя что – роман?

– Смертельный.

У нее был действительно смертельный роман с одноклассником Славой.

Полгода назад она с ним подзалетела и пропустила все сроки. Заметила катастрофу бабушка, присмотревшись к ее раздобревшей фигуре. Делать аборт было поздно. Семейка была еще та: дедушка – военный политрук, бабушка – его фронтовая подруга, а потом «хранительница очага», мама – примерная дочь, отличница, только однажды романтично соскочившая с катушек, когда назло подруге выскочила замуж за беспородного юнца (Рыжуку было двадцать лет), через год от нее оборвавшегося.