Иван-чай-сутра - Олег Ермаков

— Да, у нас там есть, — проговорил Кир и полез в сырой рюкзак. — Вот, конфеты и еще…

Но Горухта отстранил пакет с конфетами и поставил на стол небольшую кастрюльку с чем-то. Потом он вышел в сени и вернулся с мешком, легко приподнял его, и по столу забарабанили мелкие яблоки, некоторые катились и падали на пол. Горухта довольно хмыкал, глядя, как они прыгают, и что-то негромко бормотал. Кир шагнул к столу, пытаясь удержать раскатывающиеся яблоки.

— Я думаю, хватит, — говорил он, наблюдая, как растет яблочная горка.

— Таба? — спросил Горухта.

— Да, достаточно. Куда столько, — говорил Кир, с сомнением поглядывая на зеленые яблочки.

Но Горухта дал ему одно. Он надкусил.

— Мм! — Он повернулся к Мане. — Сладкое. А на вид дички.

Горухта закивал, радостно потер руки.

— Шушаки! — воскликнул он. — Шушаки. — И ткнул пальцем в кастрюльку.

«Митяаай! — снова провеял прозрачный голос. — Ты чего натапливаешь так?»

Но Горухта снова не обратил внимания на замечание. Он поставил железную кружку и два стакана на стол, пододвинул стул с отломанной спинкой, расшатанную табуретку, а сам отошел в сторону.

— Маша, нас приглашают, — позвал Кир.

Она не отвечала. Горухта наблюдал за ними.

— Тебе обязательно надо попить горячего, — сказал Кир.

Она не отвечала, неотрывно глядя на дверцу, игравшую огнем в круглых отверстиях, как будто это была странная флейта, железная флейта неведомого Пана. Тогда Горухта приблизился к ней и боязливо дотронулся до плеча. Маша вздрогнула, испуганно посмотрела на него. Горухта отступил назад.

— Шушаки, вар, — пролепетал он.

— Понимаешь, — сказал Кир, — она еще не обсохла и не может оторваться от печки. Ей холодно. — Он поежился, прижав локти к бокам.

— Латун? — спросил Горухта и тоже поежился. — Латун — дык-дык?

— Ага, — сказал Кир. — Я ей к печке подам.

Но Горухта уже вернулся к столу, приподнял его и легко перенес через избу. Из носа чайника проливался кипяток, стаканы звенели, яблоки снова падали, как с дерева в ветреный день.

— Скатерть-самобранка, — проговорил Кир.

Маша непонимающе покосилась на вставший рядом с ней стол.

Горухта налил кипятка из чайника в кружку и подал ее Маше. Пододвинул кастрюльку. Ей ничего не оставалось, как только взять кружку, пригубить. Чай был заварен из каких-то трав, пахло душисто и пряно. Горухта налил чая и Киру, потом и себе. Он следил за ними. Снова ткнул в кастрюльку. Кир пытался разглядеть содержимое кастрюльки.

— Не видно… Темно уже. А света у вас нет? Света, говорю, электричества? — Он указал на люстру с тремя плафонами.

— Лумины? — спросил Горухта и покачал головой. — Ме. — Он задумался и вдруг порывисто встал, пошел за печку. Там вспыхнула спичка. И Горухта появился, озаренный бронзовым светом керосиновой лампы. Он водрузил ее посреди стола и оглядел лица парня и девушки.

— Шушики. Йешь, ага. Сице! Йешь, сильна усна. Лепень шушики. Ага.

Кир снова заглянул в кастрюльку. Принюхался.

— Так это, кажется…

Горухта сунул сам в кастрюльку руку и достал что-то серое, сунул в рот, начал жевать, причмокивая толстыми губами, облизал пальцы, хлебнул чая.

— Мед в сотах, — определил Кир. Он взглянул на Горухту. — Мед?

— Шушики, ага. Лепень шушики.

— У вас есть пчелы?

— Шушики! — закивал Горухта радостно. — Шушики!

— Пасека? В саду?

— Ме! — поморщился Горухта. — Шушики залень. Сами шушики. Залень.

— Не поймешь, — пробормотал Кир. — Но вкусно. Вкусно, говорю!

— Ага! — закивал Горухта, жуя соты. — Лепень шушики.

— Что такое лепень?

— Лепень, сице, — повторил Горухта. Он посмотрел на молчащую девушку, вытянул скорбно губы. — Леля… — Он покачал головой.

— Ее зовут Маша.

Горухта кивнул, вытащил кусок с сотами и протянул ей. Она посмотрела на него. Горухта вздохнул. Поколебавшись, она взяла соты. Горухта заулыбался, придвинул к ней горку яблок. «Митяй, — снова раздался слабый голос. — Хто у нас тут есть?» Кир и Маша повернули головы на голос, потом посмотрели на Горухту. Тот прихлебывал свой чай и ничего не отвечал. «Какие тут люди?» — спросили из сумрака. Кир откашлялся и сказал:

— Здравствуйте. Мы попали под дождь…

За шкафом тяжело дышали. «Какие тут люди? — еще громче прозвучал старческий женский голос. — Митяй! Игорек воротился? Или хто? Тые за им?»

— Мы с Машей, — тоже повысил голос Кир.

«Ах, балбесина, — простонала женщина, — дурачок, нет от тебя проку. Кому ты так топишь?.. Спалишь хату. Дыхнуть нечем… Дай мне воды».

Кир вопросительно посмотрел на Горухту… или как его звали? Тот заворчал что-то, но с места не двинулся.

— Может, я подам?.. Где взять? — спросил Кир.

И тогда Горухта молча встал, пошел в сени, загремел там чем-то и вернулся с ковшом, пронес его по избе, скрипя половицами, за шкаф. «Ах, бестолочь! Вражина! Пошто меня мучишь?! Дай свежей водички! Или опять тебе лень? Два шага сделать до криницы? Как по лесу шататься, — хто угонится? Хто докличется? Лось! Лазаешь по кустам, кочкам. А сгинешь в трясине?»

— А, буся, глыть, глыть!

«Ты свежей принеси. Помру, носить не надо. Тада будешь без буси. Скакай по лесам, яби-ты-крапиву, скаль зубы, ржи, гогочи гусем, пока охотники не подшибут!»

— А! Буся! Балий калный, кыч! Сице! — в негодовании воскликнул Горухта и выскочил из дому, но тут же вернулся, закрутился в кусок целлофана, подпоясался веревкой и вышел, звякнув ведром.

Кир одурело оглядывался то на дверь, то на шкаф, белеющие простыни за ним, косился на Машу. Он уже переставал чему-либо удивляться. В голове его было слишком тесно от впечатлений. Чай и тепло печки разморили, и он чувствовал себя пьяным. Он собирался здесь только обсохнуть, переждать дождь, взять спички и идти дальше, искать место где-нибудь в лесу для ночевки. Но дождь не переставал, а стучал еще сильнее за черными окнами, в которых отражался зрак лампы и вспыхивали рдяные сполохи, напоминая почему-то о каких-то доисторических чудовищах. И в этом мороке мелькала догадка… догадка о том, что и девушку, похоже, поразило то, чему Кир еще пытался сопротивляться, то, что таилось за окнами: вирь. И он предчувствовал, что если сейчас уйти в темень, то попадешь в его кольца и уже вряд ли вернешься. Может, что-то такое и приключилось с этим черным мужиком или ребенком, заросшим щетиной, с мужицкими ухватками, мощными руками. Ему совсем не хотелось делать этот последний шаг. И если Маша его сделает, — а от нее можно было ожидать чего угодно, — то он просто свернется здесь у печки калачиком. У него не было больше сил воевать с этой женской стихией.

Вдруг где-то за стенкой сильно захлопал крыльями и закричал петух.

Кир вздрогнул в слабой надежде, что сейчас, как в сказке или в кино, морок пошатнется и разлетится вдребезги, уступив место ясной и здравой реальности. Но ничего подобного. Лампа горела на столе, трещала печка, фигура девушки проецировала иррациональную тоску, неотвязное несчастье и презрение, даже, наверное, ненависть, и кошки, проходя рядом со столом, отбрасывали огромные тени. За шкафом вздыхала и что-то бубнила женщина. Кир вдруг подумал, что сам сейчас расхохочется и выбежит вон. Он почувствовал злобу на того, в чьих руках оказался. Это было похоже на безжалостный эксперимент, и ему никто не сообщал о цели и средствах. Но — стоп, стоп, коммандо цурюк, он сам во все это ввязался, никто не принуждал. Сидел бы дома, щелкал «мышкой», тойфел… Он посмотрел на девушку, стараясь поймать ее невидящий взгляд. Она, как кукла, поднимала и опускала кружку, жевала соты, уставясь прямо перед собой, явно не чувствуя ни запаха, ни вкуса. Ее спутанные волосы медленно высыхали, на тонких запястьях мерцал бисер. Лицо осунулось и не казалось таким уж молодым и привлекательным, в нем появилось что-то рабье, бабье, дремучее. И он окончательно понял — новоявленный Сократ — что совсем не знает подругу. Не в его силах распознать язык этого программирования. Может, их собирали вообще в разных ойкуменах, как говорится.

Что же с ними будет дальше? Не через год, два, десять лет, а буквально сей час? Через двадцать минут? У каких пределов они окажутся?

Они остались в избе. Горухта хотел уложить их на высокую железную кровать, но видя, что это бесполезно, притащил из сеней соломы, постелил ее на том месте, где стоял до ужина стол — у окна, сверху накрыл ее дерюгой, дал ватное одеяло. Кир предпочел бы обойтись палаткой, но Маша наотрез отказывалась ею укрываться. Пришлось укрыться вонючим одеялом… Но все неприятные ощущения быстро исчезли, сквозь солому и запахи, треск дров и дудение печки, скрип половиц и стук дождя по крыше он продирался куда-то только несколько мгновений, — и прорвался в сны, пестрые и невероятные. Но наутро они ему показались понятнее, чем явь, — едва он все вспомнил и увидел над собой склоненное бледное лицо. Это была старуха. Кир смотрел ей прямо в глаза. Она как будто прислушивалась к нему или даже принюхивалась, потом распрямилась и, обойдя изголовье их шуршащей постели, нагнулась над Машей. Девушка беспокойно заворочалась. Кир следил за старухой сквозь прикрытые ресницы. Она была седой, с крупным носом, из-под ночной рубашки выглядывали дряблые белые плечи, с морщинистой шеи свисал темный крестик на серой веревочке. Старуха долго стояла над девушкой, напряженно прислушиваясь к ее дыханию, но глядя как-то мимо. Что ей еще надо, вяло подумал Кир, собираясь окончательно проснуться и спугнуть любопытную старуху, но как будто мягкая, нежная солома запорошила его лицо, труха засыпала веки, смотреть сквозь ресницы уже не было возможности, сил… и он вернулся в программу снов, крупная серая мышь щелкнула хвостом, зашумел стадион, ввысь полетели какие-то предметы, наверное, воздушные шарики или змеи, музыканты в кожаных безрукавках, с цепями настраивали инструменты… и вдруг прозвучал какой-то сигнал, вроде рожка, и Кир еще раз очнулся и зажмурил глаза, потер их, посмотрел вверх. Там сияла заросшая столетней пылью лампочка на витом шнуре золота, разбрызгивая лучи повсюду, как световую солому. Кир оглянулся. В окна било солнце. На улице квохтали куры и цвиркали какие-то птицы, раздавался монотонный стук. Он покосился: Маши рядом не было. Кир сел на соломе, озираясь, как матрос после кораблекрушения. Он увидел экран черно-белого телевизора «Рекорд» с вязаной салфеткой наверху. Перевел взгляд на часы. Они стояли.