Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Значит, и конвой увеличат. Предупреждаю, что все перевозы через Неман, до самого Ковно, окружены казаками. Броды тоже охраняются, а на крупнейших почтовых станциях стоят целые гарнизоны.
— Лучше чересчур много не предвидеть. Обстоятельства на месте укажут лучше всего, как действовать. Не рассказывайте только, сударь, об этом Дзялынскому, а то, как начнет взвешивать да рассчитывать, подходящий-то случай и убежит. Это дело мы можем обтяпать без него. Узнает, когда дело будет уже сделано.
Заремба охотно согласился на это, так как жилка авантюризма взяла верх над должной осторожностью и увлекла его.
За обедом оба набросали вчерне план действий, посвящая в него и Сташека. Он напрашивался все разведать про гвардейские пастбища и сговориться с людьми. Оба согласились, так как никто не справился бы с этим делом лучше, чем он. Просил он только пощедрее раскошелиться на угощенье.
Разговор перешел на текущие дела. Заремба спросил о Гласко.
— Был в Хойниках у Прозора, должен вернуться со дня на день. Начальник беспокоится, да и мне было бы на руку, чтоб он был при мне. Мужчина он храбрый и предусмотрительный.
— Я пошлю сегодня Кацпера осмотреть окрестности Мереча. Ну а если вам вдруг не удастся? — спросил Заремба, хмурясь от одного предположения.
— Тогда дайте отцу Серафиму на обедню и помолитесь за мою душу, — пошутил Качановский.
— Дозвольте сказать, — вставил Сташек серьезным тоном, — нам помирать некогда, пускай это делают кто познатнее.
Заремба ушел, взволнованный этим рискованным проектом, и, если бы не возложенное на него дело и чувство дисциплины по отношению к начальнику, он с удовольствием принял бы сам участие в этой вылазке. Душа его рвалась к военным схваткам и приключениям. Гродно успел надоесть ему до смерти, а двойственная напряженная жизнь, которую ему приходилось вести, истощала его силы. Он буквально задыхался в этой атмосфере, проникнутой низостью и подлостью. Тысячу раз хотел он заклеймить подлецов, но должен был молчать и сдерживать благородное негодование. Вынужден был надеть на себя маску и быть равнодушным или, что ему было еще труднее, таким же, каким было большинство из высшего общества. Временами он чувствовал отвращение даже к самому себе. И в придачу к этим мукам образ Изы мучил его, как терновый шип, бередящий беспрерывно рану. Он не любил ее, но не мог еще забыть, что когда-то любил. Когда он думал о ней, сердце его затопляло презрение, но когда она появлялась перед ним, он бледнел, и звук ее голоса струил в его душу сладкий яд. Он убегал от нее, но в то же время посещал все ассамблеи и увеселения и там убеждался, как сильно жаждет он видеть ее, хотя бы только ее стройную фигуру. Знал цену ее сердцу и душе и все-таки тосковал по ней. И с жгучей завистью подумал о Качановском:
«Этот в трактирной девке увидит Венеру и найдет наслаждение в любом приключении».
— А я вас как раз ищу, пан поручик, — услышал он над самым своим ухом голос Клоце.
— А что случилось?
Он неохотно подал ему руку.
— Ничего особенного. У меня только есть поручение — свезти вас на обед к Сиверсу. Мотивы сообщит вам пан кастелян.
— Чересчур высокий порог для моих скромных ног. К тому же я уже обедал.
— Тем лучше. Туда так много тянется всегда народу, что нередко встают голодными из-за стола. Посол все скупее расходуется на угощение посетителей.
— Вероятно, они ему уже мало нужны! — буркнул Заремба, садясь в высокий кабриолет.
По дороге Клоце, считая его не только племянником кастеляна, но и очень близким ему человеком, разоткровенничался с ним о неприятностях, которые им доставляет камергер, не желающий слышать о разводе или хотя бы о раздельном жительстве с Изой.
— И на что ему красавица жена? Другие пользуются ее ласками, а у него только слюнки текут! — цинично рассмеялся Клоце. — Вся эта история ужасно нелепа! Разводиться с одним, когда еще в другом не уверена, поскольку тот все откладывает решительное предложение. Конечно, здесь замешан не кто иной, как Зубов. Целые дни просиживает у пани камергерши, а князь с ума сходит от ревности за дверью. Вчера избил каблуками гайдука за то, что тот попался ему на дороге. Ах, эти женщины, эти женщины! — причмокнул он своими чувственными губами и засмеялся так, что живот его затрясся и забрякали на нем цепочки и брелоки. — Пани камергерше хотелось бы иметь, как у всех знатных дам, одного любовника для будней, другого для праздников, еще нескольких — в промежутках, а мужа — чтобы покрывать расходы! — зарокотал он раскатистым смехом над собственной остротой, не замечая, что Заремба судорожно сжимает зубы. — У нас еще одно огорчение, похуже, — вздохнул Клоце и стал шептать Зарембе на ухо. — Пани кастелянша отказала в своей подписи на полномочной доверенности. Сколько лет была во всем покорна, а сейчас, когда нам приходится трудно, выпускает шипы. С паном кастеляном от досады чуть не сделался удар. В ее отказе он видит недостойные происки Капостаса, ее варшавского банкира, который как раз теперь приехал и занимает ее иллюминатскими и астрологическими гороскопами. Здесь кроется настоящая интрига, так как сейчас же после кабритовских банкротств золото точно в землю провалилось, и никак его оттуда не достанешь. Даже у самых богатых не хватает наличных денег. Кастелян хочет позондировать почву у Сиверса. Я ему не советовал, так как Сиверс часто сам ищет спасения у Мейснера. Даже Бокамп нередко перехватывает для Сиверса у ростовщиков тысчонку-другую. Только Бухгольц мог бы для кастеляна что-нибудь сделать.
— Бухгольц? — не поверил Заремба собственным ушам. — Посол прусского короля?
— Он один мог бы дать взаймы и не на слишком тяжелых условиях.
— Это для меня ново, — то, что я от вас слышу.
— Ведь прусские дела не сегодня-завтра должны поступить на обсуждение сейма, — продолжал нашептывать Клоце, наклоняясь к его лицу, — и должны получить утверждение во что бы то ни стало, — прибавил он с жаром. — Но оппозиция жестоко этому противится. И не только оппозиционеры, бунтари и сеймовые крикуны становятся нам поперек дороги, но и некоторые министры и сторонники России. Ненависть против пруссаков возрастает с каждым днем, обращается уже на особу посла, и он не решается уже показываться на улице без вооруженного конвоя. Мы знаем, что Сиверс все это разжигает и исподтишка направляет озлобление общества в сторону Пруссии. Кастелян много может сделать, чтобы создать в сейме благоприятное большинство, но он не хочет и слышать об этом из-за каких-то ребячьих сантиментов. Как будто дукаты сами сыплются с неба. Я готов отказаться от своей службы, если мы не воспользуемся таким стечением обстоятельств.
— Что вы, собственно, хотите всем этим сказать? — спросил Заремба раздраженным тоном.
— А то, что кастелян проиграл Зубову двадцать тысяч и должен их заплатить.
— Значит, и милейший дядюшка тоже пускается в бурные волны «фараона»?
— Не из азарта, а из дальновидных соображений, — усмехнулся Клоце с интригующей таинственностью. — Бывает иногда, что и проигрыш приносит большую прибыль...
— Не сомневаюсь. Но почему я должен обедать у Сиверса? — спросил вдруг Заремба.
— Мотивы вам изложит пан кастелян. Моя роль кончается у этого порога.
Они вышли из экипажа перед зданием замкового управления на Городнице, где помещалась резиденция Сиверса, и по широкой лестнице поднялись во второй этаж.
Огромная столовая, отделанная с чрезмерной роскошью, была уже полна народу. Гости толпились у бокового стола, уставленного аппетитными закусками. Посольская прислуга в ливреях спешила подавать один за другим пузатые графины разных водок. Лобаржевский, майор русской армии и депутат в сейм, близкий друг и доверенный Сиверса, подошел к Зарембе и Клоце с радушным приветствием и полным бокалом и, выпив за их здоровье, повел к столу, выхваливая свежие английские сельди и миндальные пирожные, посыпанные имбирем.
Толпа гостей была многолюдная, шумная, вела себя непринужденно. Каждый занимал место, где хотел, и делал, что ему нравилось, так как сам посол редко присутствовал на этих обедах. Чаще бывал Билер, его первый советник, а в обычные дни роль амфитриона брал на себя Лобаржевский, усердно следя за тем, чтобы милые гости наелись досыта, а главное, чтобы никто не чувствовал недостатка в напитках. Это было нелегким делом, так как за стол садилась каждый день вся фракция, преданная России, — человек шестьдесят, не считая случайных гостей и всевозможных любителей-нахлебников.
Внесли дымящиеся миски, и гости поспешили занять места. За столом воцарилась тишина; в столовой слышался только звон посуды и жадное прихлебывание.
Соседом Зарембы справа оказался, к немалому его неудовольствию, Сроковский, слева широко расселся какой-то толстяк в темно-синем коротком полукафтане, представившийся Антоном Чарнецким, ротмистром народной кавалерии, конечно, из таких ротмистров, что ни разу не нюхали пороху, но носили темляк у сабли и Станислава на груди. Шея у ротмистра была как у быка, волосы с проседью, живот торчал точно огромный каравай, лицо же у него было рассеянно-глупое и удивительно маленькое по сравнению с фигурой, почти мальчишеское, с ярким румянцем, а губы чувственные и налитые кровью. Он набрасывался на блюда с воодушевлением, но то и дело поднимал голову со следами различных соусов на усах и ворчал разочарованно: