Последний сейм Речи Посполитой - Владислав Реймонт

— В молитвеннике-то я тебе прочитаю все до последней буковки, а тут чтой-то иначе...

— Не про тебя, небось, писано, — подтрунил какой-то верзила в белом ворсистом кафтане, с фатоватой физиономией. — А ну их к дьяволу со всем ихним семейством и печатаньем.

— Небось, легче языком облизывать господские блюда...

— А может, тут что пропечатано супротив сеймовых?

— Столько тут клеят, что кому тут все понять да запомнить!

— Да и начальство запрещает. Сам я видал, как у доминиканского монастыря стражники пана градского маршала изловили старика Кригера, замшевника с Виленской улицы, когда читал такую штуковину, и повели. Сказывали, будто палок получил.

— Паны дерутся, а у холопов чубы болят.

— Вчерась расклеивали афишки, где насчет прусского короля проставлено, что, мол, предатель, клятвопреступник и самый что ни на есть злейший разбойник.

— Не лучше и те, что друзьями-приятелями прикидываются, а город под пушками держат, — раздался в толпе чей-то громкий голос.

Все пугливо оглянулись в сторону говорившего. Тот же голос добавил:

— Только, бог даст, еще искромсаем их, как капусту.

— Дорогу! — загремел вдруг повелительный голос Сташека, который в костюме варшавского франта, с чубуком в зубах и тросточкой в руке нахально проталкивался в толпе.

— Это что? Молится дед на святого, а святой ему — ни слова! — заговорил он насмешливо. — Граждане таращат глаза на афишу, как коровы на врата костела, и, как и те, — ни бэ, ни мэ! Хи-хи! Я вам, хотите, подолью в пустые горшки олифы. Подсадите-ка меня, хлопцы, а то не вижу я через свой лорнет! — посмотрел он в кулак, скорчил потешную гримасу, заржал, затявкал, как маленькая собачонка, так что кое-кто даже попятился в испуге, и, когда несколько парней подняли его на плечи, крикнул:

— Держите только осторожно, милейшие санкюлоты, а то шаровары-то у меня недавно зашиты на скорую нитку одной воеводской панной. Чуть что — швы расползутся, и зрелище представится для дам совсем не подходящее и декретами сейма запрещенное.

Повел глазами вокруг, не видать ли где казацких патрулей, и принялся читать афишу с хулиганскими ужимками и варшавским, пришепетывающим акцентом:

— «С разрешения конфедерации обоих народов... «

Толпа жалась ближе к стене и, затаив дыхание, слушала.

— «Австрийско-прусско-московская антреприза будет иметь честь дать на днях перед почтеннейшей публикой Гродно и окрестностей представление комедии из трех актов, составленной собственноручно его величеством королем Пруссии и с 1772 года не представляемой, под заглавием: «Раздел Польши».

Перед первым актом — трио: Свобода, Равенство и Независимость. Пропоют ясновельможные послы соседних держав под аккомпанемент нагаек.

Акт второй: «Не позволят — все равно расхватаем!»

Перед третьим актом будет представлен балет под заглавием: «Потешные игры пресвятой троицы», в котором Щенсный-Потоцкий, Ржевуский и Браницкий протанцуют торжественный полонез под аккомпанемент пушечных залпов на фоне декорации горящих деревень и городов. В заключение же, для полного их удовольствия, состоится всеобщая резня не принадлежащих к конфедерации граждан.

Билеты по умеренным ценам, а то и просто в кредит, получать можно у Я. де Сиверса, де Бухгольца и у некоторых польских и литовских сановников».

По мере чтения лица у слушателей вытягивались и темнели, точно всех обдало ледяным ветром. Горечь рождалась в этих простых душах, и глубокая забота заставляла хмуриться лбы. Все смотрели друг на друга с чувством бессилия, но, по-видимому, хорошо поняли смысл афиши, так как кто-то начал ругаться, потрясая кулаком:

— Ах, сукины сыны! Ах, сукины сыны!

— До чего довели эти ясновельможные, до чего! — вздохнул другой.

— Ну и придумали же штуку! Едят их мухи с комарами, хи-хи! — засмеялся притворно Сташек, чтобы вызвать с чьей-нибудь стороны возражение.

— Тут нечему смеяться, — одернул его субъект в зеленом переднике.

Сташек нырнул в толпу, которая, однако, охотно тронулась за ним, когда он направился к доминиканскому монастырю, где у входа в ризницу висела афишка с таким текстом:

«Доводится до всеобщего сведения, что в Новом замке, в покоях его величества короля, происходит постоянная распродажа за наличные деньги оставшихся еще у Речи Посполитой воеводств и областей, а также разных не нужных больше украшений, как короны, скипетры, тексты королевской присяги, распродажа воинских частей и амуниции. Там же за умеренную цену можно купить российские титулы и высокие должности, ордена и отнятые у честных людей поместья».

Сташек читал сдержанным, серьезным тоном, так как человеческое скопище, состоявшее из уличных разносчиков, мастеровых, торговок и всякой городской шушеры, слушало его со все возрастающей серьезностью и вниманием. Окончив, еще больше начал он науськивать на врагов, — а умел он это делать лучше всякого другого, зная, где пустить шутку, где подхлестнуть насмешкой, а где умелым словом изобразить весь ужас насилия, грабежей и притеснения с таким уменьем, что у слушателей волосы становились дыбом. Был он как раз в ударе, когда вдруг послышалось цоканье копыт.

— Казаки! Спасайтесь! — раздались крики.

Но, прежде чем толпа успела разбежаться, мчавшийся во весь опор патруль врезался в нее, в воздухе засвистали нагайки, раздались крики попадавших под копыта. Через минуту не было никого у доминиканского монастыря, и только какой-то субъект в серой бекеше усердно срывал со стены афишку да какая-то важная дама остановила экипаж и, выглянув, спрашивала, что случилось.

— Донцы крестили в конфедератскую веру, — ответил Сташек, выползая из ризницы.

— Ловкий ты парень, за словом в карман не полезешь! Чей ты будешь, скажи-ка? — Она поднесла к глазам лорнет.

— Тятенькин да маменькин, мадам общипанная курица! — отрезал он и удрал. Остановился, только когда добежал до Зарембы, стоявшего словно на дежурстве у кафе. Рассказал ему все, что случилось, и, вдруг вытянувшись в струнку, зашептал скороговоркой:

— Смею доложить, ваше благородие, что мне нужно свернуть морду вон тому фрукту, что пялит на меня буркалы, — указал он глазами на серую бекешу. — Это из бокамповой псарни, с Мацюсем все искал случая снюхаться. Он же усердно помогает вербовщикам.

— Сделай вид, будто не знаешь его. Стань поближе и говори тише. Кто расклеивал афишки?

— Отец Серафим получил их вчера из Вильно, а кто расклеивал, не знаю. Смею доложить, что я читал их вслух толпе. Только не из моей команды эти горожане. Нет в них огня ни на грош: я им про насилия союзников рассказываю, а они только и знают, что вздыхают, в носу озабоченно ковыряют да божье имя понапрасну призывают. Вороны, что и говорить! В Варшаве народ чувствительнее; брось только им удачное словечко, они тут же тебя с места в карьер к замку готовы тащить и кого угодно, хоть самих градских стражников, тузить. Союзников дюже не любят, можно бы их здорово натравить...

— Потише! Где пан капитан? — перебил его Север, заметив, что неподалеку стоят русские офицеры.

— Да дует все в кредит у Дальковского. Как раз ищу монеты, чтобы его выкупить.

— Вечно ты только и знаешь, что острить.

— Эдакая слякоть кругом, пан поручик, что ничего другое ко мне не липнет. Разрешите, ваше благородие, хоть несколько злотых для моего пана, а то, если будет дуть так до полудня, — и нескольких червонцев не хватит.

— Сейчас там буду, пускай подождет меня.

Заремба быстро отвернулся, так как от мадам Лазаревич, известной модистки, вышли Иза с Тереней и садились в экипаж. Он подошел поздороваться. Тереня, вся в розовом, в кудряшках и улыбках, щебетала, как птичка. Иза же, в желтой соломенной шляпе, с завязанной бантом под подбородком зеленой лентой, в белом с крапинками платье, слегка собранном на груди и бедрах, была так хороша собой, что он посмотрел на нее с безмолвным восторгом. Она отплатила ему за этот восторг нежной улыбкой и теплым пожатием руки.

— Жаль! Ты помог бы мне подобрать цвета для Терени.

— Неужели я смог бы украшать цветы цветами? — ответил он каламбуром, как галантный кавалер.

Тереня посмотрела на него с благодарностью, но тут же со свойственной ей импульсивностью вскричала:

— Выглядите вы, точно пять дней просидели в карцере на хлебе и на воде. Посмотри, Иза, какие у него синяки под глазами, какой он бледный, худой! Что с вами?

— Видно, не на пользу мне гродненский воздух, — пошутил он.

— Что ж, этот вредный воздух виной тому, что мы так редко тебя видим у себя? — спросила Иза.

— Ты это верно заметила, — проговорил он чуть слышно. — Мои служебные дела отнимают у меня слишком много времени.

— Ты мог бы урвать минутку для друзей.

В ее упреке слышалась просьба.

— Почту это своим долгом.

— А может быть, вы, как и все, кутите дни и ночи напролет? — выскочила по своей привычке Тереня. — Или, может быть, какая-нибудь несчастная любовь, — прибавила она лукаво.