Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

Хуже всего «Харьковчанке»: она первой обламывает заструг, остальные тягачи держатся след в след за флагманом, и падать им чуть легче. Душа болит у походников за «Харьковчанку». Лучше бы шла она позади, но нельзя: штурманская машина, курс прокладывает.

А Игнат радовался застругам — не потому, что испытывал удовольствие от сумасшедшей пляски, выворачивающей суставы у машин и людей, а потому, что откладывался неизбежный, исключительно неприятный разговор с батей. Какой теперь может быть разговор, если рта не откроешь!

Игнату было стыдно: опростоволосился. Какого чёрта себя обманывать — из-за него, Игната, погиб тягач! О пустяке забыл: проверить, спросить у Приходько, синицынского сварщика: «Дырки выжег?» И не пришлось бы бросать машину, с которой краска ещё не облупилась.

Стыдно! В пургу три дня назад, когда батю снова схватило, он, отдышавшись, позвал: «Слушай и мотай на ус. Случится что — будешь за меня. Валера в курсе. Борьку береги, пылинки с него сдувай, в его руках судьба похода. Выйдешь к сотому километру — стой день, неделю, пока не определишься и не найдёшь ворота с гурием. Там двенадцать бочек хорошего топлива, понял? Точно знаю. На нём и дойдёшь. Если с техникой что — кланяйся Сомову, без него ни шагу. Ну, не дрейфь, выдюжишь, пора, сынок, на ноги становиться».

Встал на ноги, называется… Ребятам в глаза стыдно смотреть, осуждение в них и насмешка. Один Давид потрескавшиеся губы в улыбке кривит, ободряюще подмигивает. Так Давид — он не то что за тягач, за смертный грех Игната оправдает.

* * *

Братишка, родной…

Студёной зимой сорок первого года немецкие автоматчики с овчарками гнали через городок колонну измученных людей. Держась друг за друга, из последних сил плелись старики, прижимая к себе детей, шли женщины, скудные пожитки тащили на себе подростки. Охранники ногами и прикладами подгоняли отстающих и покрикивали на высыпавших из домов жителей, молча смотревших на страшное шествие. Кое-кто пытался бросать в колонну куски хлеба, но немцы натравливали овчарок на тех, кто хотел поднять подаяние.

Обречённые увёртывались от ударов, кричали, что их гонят из Минска — пятьдесят с лишним километров, называли свои фамилии — вдруг кто-нибудь запомнит, а женщины в безумной надежде протягивали жителям детей. Но охранники зорко следили за порядком, и отвлечь их внимание удалось лишь раз — было ли то обговорено заранее или произошло случайно, никто так и не узнает. Три девушки в колонне неожиданно начали скандировать: «Смерть фашистам! Товарищи, браты, держитесь, наши вернутся, смерть фашистам!» На них кинулись охранники, и в этот момент с другой стороны колонны одна из женщин выбросила в толпу завёрнутого в одеяло ребёнка.

Проморгали немцы, не заметили, и эта оплошность сохранила жизнь годовалому существу, приговорённому Гитлером к смертной казни. Мужские руки поймали свёрток, и Трофим Мазур в оттопыренном кожухе выбрался из толпы и направился в дом. Взошёл на крыльцо, не удержался — оглянулся, увидел в немой молитве протянутые к нему руки, кивнул и скрылся за дверью.

— Ну, Клавдия, — сказал он жене, кормившей грудью сына, — суди не суди, а дело сделано…

Развернул одеяло, бережно приподнял таращившего синие молочные глаза младенца и положил его жене на колени.

Так у Игната Мазура появился брат-близнец по имени Давид. Карандашом на пелёнке была нацарапана и фамилия, но прочесть её не удалось.

Через несколько дней поздним вечером к Мазурам вломились два полицая. Трофим знал их, на спиртзаводе раньше работали. Заныло в груди — прямо к люльке направились полицаи.

— Который жидёныш?

— Брось шутковать, — насупился Трофим. — Русская баба оставила, беженка из Минска.

— Христьянин, хоть икону с него пиши. — Гришка с ухмылкой щёлкнул по носу спящего ребёнка. Давид всхлипнул, заплакал. — Приказа не знаешь, к стенке захотел за укрывательство?

— Не дам! — Трофим оттолкнул полицая, загородил собой люльку. — Несмышлёныш ведь, кроха. — Полицаи щёлкнули затворами.

— Гришенька, Пахом, выпьете с морозу? — засуетилась Клавдия. — Бутылочку поставлю, огурчиков!

— Мужика твоего кой-куда отведём, а потом выпьем, — засмеялся Пахом. И Клавдии, с воем бросившейся к нему в ноги: — Не скули, такой молодухе скучать не дадим!

Трофим молча набросил на плечи кожух, напялил ушанку и вышел в сени, полицаи — за ним. Клавдия с криком бросилась к дверям, но тут послышались глухие удары, чей-то предсмертный стон, и из сеней ввалился в комнату Трофим. Прислонился к косяку, бросил на пол окровавленный топор.

— Собирайся, уходить надо.

В санки, на которых дрова возили, уложили детей, на другие кое-какую еду и одежду и тёмной ночью отправились в лес к деревне Вычихи, где, по слухам, находились партизаны. Под утро натолкнулись на дозорных.

В лагере нашлись знакомые, поручились, и два с половиной года Мазуры прожили партизанской жизнью. Весной сорок четвёртого, перед самым освобождением, Трофим взрывал немецкий эшелон с боеприпасами, не уберёгся от осколка, и потерял ногу — по колено хирург отрезал из-за гангрены. Однако все четверо Мазуров выжили и вернулись в родной дом.

Обо всём этом Игнат и Давид узнали много после, не столько от родителей, сколько от соседей, и очень гордились своим необычным прошлым. Росли близнецами, ели, спали, учились вместе. Трофим и Клавдия нарадоваться не могли на сыновей: хворост из лесу носили, воду таскали, сено помогали косить и корову доили, полы в хате мыли — лучшей любой девки. А как сестрёнки-погодки появились — няньки не надо, даже по ночам к ним вставали, мать жалели.

С одной стороны, радость, с другой — беспокойство: юные Мазуры прослыли самыми отчаянными сорванцами в округе. Без них не обходилась ни одна сколько-нибудь заметная потасовка. Сверстники старались отношений с ними не портить, знали: Игната обидишь — двоих обидишь, Давида ударишь — двоих ударишь, одному слово скажи — тут же оба тиграми бросаются, горло друг за друга перегрызут. Но знали и то, что дружить с братьями интересно, что они мастера на всякие выдумки.

Игнат и Давид с удовольствием вспоминали о детстве и не раз веселили походников своими историями. Например, такой.

Председатель сельпо владел одним из немногих сохранившихся войну садов, который, как магнитом, притягивал мальчишек своими грушами, вишнями и вкуснейшими яблоками «белый налив». Охраняла сад огромная и презлющая собака, которая во время одного неудачного набега так цапнула Давида за ногу, что тот неделю пролежал в постели. Братья разработали план мести, свидетельствовавший об их незаурядной изобретательности.

Хозяин сада очень гордился своей чистопородной овчаркой, привезённой с Кавказа ещё тогда, когда та была щенком, и сожалел, что не может найти ей подходящую пару для