Смерть зовется Энгельхен - Ладислав Мнячко

Мы, ни о чем более не заботясь, вышли из прикрытия; стоя во весь рост на скалах, мы кричали вслед бегущим немцам, которые торопились скрыться в лесу по ту сторону шоссе. Петер блеснул своим снайперским искусством, он вырвал у Ондрея ружье, прицелился в верхового, который был уже далеко, мгновение — и всадник грохнулся на землю.

Все произошло в течение нескольких секунд. И уже не в кого было стрелять, на поляне перед нами лежало четырнадцать псов, но это были еще не все, некоторые успели отползти в сторону перед смертью. Я насчитал на поляне двадцать восемь человек, один из лежащих стонал:

— Mutter… Mutter… warum hast du mich geboren…[38]

И это еще было не все. Даже те, которые ухитрились убежать, надолго выведены из строя, если не навсегда. Пять коней вверх копытами лежали на опушке.

— Сосчитай убитых, Володя!

— Уже сосчитал, Петер.

И скорее отсюда, скорее! Ведь немцы, несмотря на то, что здесь произошло, достаточно поворотливы.

— Пулеметы бросим, — распорядился Петер.

Мы посмотрели на него, не понимая.

Вилли не выпускал пулемета из рук.

— Was denn, Mensch…[39] — растерянно проговорил он.

Но я теперь понимал. Петер прав. Нынче мы в последний раз стреляли в немцев, а начиная с этого дня стрелять будут они. Пулеметы тяжелы, они могут только задержать нас, а мы должны быть теперь легки на подъем, очень легки.

— Возьмем с собой самый легкий пулемет, — решил Петер. — У Вилли и Мартина будет только это оружие. Все равно на три пулемета у нас патронов не хватит.

Внизу были патроны, много патронов, но мы не могли рисковать, каждая секунда решала. Мы закопали немецкие пулеметы, с грустью посмотрев на тайник. Это было хорошее оружие, и оно послужило нам… А чешский пулемет — легкий, только немного тяжелее обыкновенного ружья.

Мы тронулись друг за другом по узкой тропе в глубь леса, к вершине. Партизаны взволнованно обсуждали бой. Мы не говорили об эсэсовцах, которых побили. Мы говорили о собаках, кровожадных псах, псах-людоедах, которые остались лежать на лугу. Но говорили о них уже без прежнего страха. Мы убедились, что немецкие псы смертны.

Нас было еще тридцать один человек, еще тридцать один. Один серб, один русский, два немца, один раненый и еще одна чертова девка — Иожина… Да, Иожина. Только теперь я отдал себе отчет в том, что она с нами. Собственная мать прокляла ее, но она с нами.

— Иожина, сколько на твоем счету?

— Две собаки и два фрица.

Нас было еще тридцать один человек, шли мы быстро, мы хотели поскорее перейти долину Бечвы и скрыться в непроходимых Бескидских лесах. Там немцы могли бы искать нас до страшного суда.

Стало как-то легче дышать. Мы, конечно, не отомстили за Плоштину, да это и невозможно, но ягдкоммандо — карательный отряд особого назначения — не будет больше маршировать в таком блестящем боевом порядке. Немцы будут теперь больше считаться с нами, проникнутся к нам бόльшим уважением. И все, что имеется в распоряжении Скорцени, он бросит нам вдогонку. Пожалуйста, извольте следовать за нами в Бескидские леса, герр оберштурмбаннфюрер! Сегодня вы убедились в том, что и мы умеем кое-что. Как же мне назвал вас Василь? Как же ваше имя, господин оберштурмбаннфюрер? Похоже на слово «душечка» — Шельхен, что ли? Нет, не так. Ангелочек. Твое имя — Энгельхен, господин оберштурмбаннфюрер!

Но ты еще не догнал нас, Энгельхен!

Погода была хорошая, у нас имелась еще кое-какая еда; утренняя победа над карательным отрядом еще пьянила нас, она позволила нам на некоторое время отвлечься от мыслей о Плоштине. Но вечером снова начало накрапывать, а Петер не переставал гнать нас все дальше и дальше, без отдыха, без остановки. Мы чувствовали, что они идут за нами по пятам. Мы не видели их, не слышали ни одного подозрительного шороха, но чувствовали, что они идут за нами по пятам. Если человека преследуют, он во многом начинает походить на лесного зверя, у него появляется чутье, обостряется восприятие, он постоянно настороже. Мы знали, где находимся, и в этом была выгода нашего положения, мы знали, куда идем. У немцев есть средства передвижения — у нас только ноги. У немцев телефоны, рация, они за час могут покрыть расстояние, которое мы можем пройти только за день, но им неизвестна наша цель, и о цели этой им наши следы не расскажут. Мы опередили их, в этом наше преимущество, и мы можем неожиданно изменить направление и избежать расставленной нам западни.

Вечером мы спустились в долину Бечвы. Что делать! Долина узкая, но по ней течет холодная река, где-то неподалеку должен быть мост, но мост, по-видимому, охраняют… Дождик не прекращался, небо было хмурым, ночь темная, все мрачно, и наши мысли снова самые черные. Радостное волнение уже покинуло нас, мы чувствовали смерть, она была всюду, у нас за спиной, смерть шла нам навстречу, она могла внезапно появиться из-за любого дерева.

Недалеко мост — пойти туда? — но нет. Петер первым вошел в воду. Петер решителен и смел. Я не люблю его, но прав Гришка: если и был среди нас человек, подобный библейскому пророку, человек, способный провести нас по морю с сухими ногами, — это был Петер.

С сухими ногами… Все время идет долгий, мелкий, холодный дождь, и мы переходим вброд Бечву по пояс в воде, вот уже только головы наши видны над водой…

— Поднимите оружие, ребята, — глухо приказывает Петер, — оружие держать над водой, оно должно быть сухим!

— Ну как ты, Ондрей, — спрашиваю я раненого.

— Ничего, Володя… идем дальше…

Дышать было невозможно, сердце колотилось, нас мучил голод, шумело в голове, но Петер гнал и гнал нас все дальше.

— Дойдем до вершины — отдохнем.

Но вот мы уже на вершине, вот без отдыха мы спустились в долину, вот снова мы на гребне горы — мы взбирались уже на третий гребень. Холмы тянутся один за другим, только минуем одну гору, как перед нами следующая — еще выше. Дождь перестал, намокшее платье немного обсохло, вода не хлюпает в ботинках, но ведь дождь смыл бы наши следы. Там высоко в лесу олени, серны, всякие звери — интересно, как выучены немецкие собаки преследовать дичь? Может что-нибудь отвлечь их от цели?

Вот мы на гребне третьей горной цепи. Тут Петер разрешил остановиться. Мы повалились прямо на землю и сразу уснули.

— Часа на два, Володя, — сказал мне Петер, будто оправдываясь.

Я взглянул на него. Никаких следов утомления.

Я накрылся брезентом. Димитрий вызвался караулить, Он один не будет спать.

Мне казалось, что я проспал всего несколько секунд — меня уже разбудили.

— Вставай, Володя, пора собираться.

Было уже совсем светло… В желудке пусто. Все тело — одна сплошная рана.

И Петер гнал нас, гнал все дальше и совсем в другом направлении.

— Ну как, Ондрей?

— Не думай обо мне.

Вот человек!

Я оглядел товарищей, которые шагали рядом. Я комиссар, и мой долг, хоть мне нисколько не легче, чем другим, стараться внушить им бодрость.

Петер гнал и гнал.

— Мы должны до ночи держать дистанцию. А ночью даже эсэсовцы не пойдут за нами… Ночью нам ничего не стоит уйти от них.

Мы не слышали и не видели своих преследователей, но знали — Петер прав. Только так мы можем уйти от них. Но как долго мы сможем выдержать эту травлю без еды и без сна?

После полудня глубоко под нами, в долине, послышался собачий лай… И вот снова мы обрели силу, ноги снова пошли, пошли еще быстрее. Мы шли ночью через лес — призраки, завернутые в брезент, тридцать один призрак. И вдруг мы перестали узнавать местность: так далеко на север мы никогда не заходили. Мы утратили преимущество, единственное преимущество, которое было у нас перед немцами.

Поздно ночью мы дотащились полумертвые от усталости до какой-то поляны под неизвестной нам горой. Три сенных сарая стояли рядом, четвертый в стороне. Это были ветхие строения. Ветер продувает их насквозь, сена в них быть, конечно, теперь не может. Но, словно магнит, притягивали они нас, мы стояли, не двигаясь с места, и Петер понял, что мы и не двинемся дальше.

— Недолго, ребята, — сказал он.

Но мы не ждали его разрешения, мы ничего не ждали, ничего не понимали, мы ничего больше не могли.

— Нет, так, ребята, нельзя — кто-то должен не спать, — уговаривал Петер.

Напрасно. Черта тут уговоришь. Мы в таком состоянии, что нам безразлично, живы ли мы еще, — пожалуй, лучше было бы и не жить.

— Раз так, придется назначить, — пригрозил Петер, но я понял, что он обращается ко мне.

В самом деле, не нужно назначать, если нет желающих, есть ведь в отряде комиссар. Странная должность — комиссар. Он рядовой партизан, у него ни над кем никакой власти, ни над кем, кроме командира. Он такой же, как остальные, только обязанности его тяжелее.

— Кто даст мне брезент? — спросил я без особой охоты.

Мне дали плащ, я взглянул на часы. Одиннадцать. Мне придется стоять два часа, потом меня сменит Петер.