Смерть зовется Энгельхен - Ладислав Мнячко

Остаток ночи мы шли. До рассвета мы хотели перейти шоссе и дойти до пограничного лесного массива. Было нам страшно? Было. Мы не так боялись карателей, как их псов. Немецкие собаки пользовались среди нас страшной славой, даже в самые хорошие минуты партизаны с ужасом говорили о немецких псах.

— Такого пса и не застрелишь, они быстрые, точно молния, верткие. Чуют, когда ты целишься в них, и в последнюю минуту ускользнут. А потом неожиданно вцепится тебе в горло такая бестия.

Одно дело — говорить о немецких псах, не имея никаких оснований опасаться их, другое — все время чувствовать их у себя за спиной. Мы больше всего боялись немецких псов.

Шоссе мы перешли быстро. Это был грустный ночной переход. За плечами у нас лежала сожженная Плоштина, дождь не прекращался, как будто сами небеса оплакивали страшное преступление. Мы вымокли до костей, а думы наши были еще безрадостнее.

— Вилли, — обратился я к высокому немцу, — пришли тяжелые времена, теперь начнется настоящая травля, для вас было бы здоровее отстать от нас.

Немцы отказались.

— Если вы не гоните нас, мы остаемся. Нам уже известно, что такое травля. Четыре дня нас преследовала полевая жандармерия Мы можем пригодиться вам…

Мне казалось, он чего-то не договаривает. Они считали постыдным уйти от нас — за время своей солдатской жизни они видели много сожженных деревень и замученных людей, но одно дело — смотреть на подобные ужасы, будучи среди немцев, а другое — пережить Плоштину так, как пережили ее с нами два этих немца. До сих пор еще они не понимают, как это мы не разорвали их на куски.

Как только мы вышли из долины, Петер приказал залечь. Рассветало. Мы могли различить бесконечную вереницу теней, которая двигалась по шоссе. Слышался шум колес, далеко раздавался стук колес. Немцы отступали… Им не хватало транспорта для отступления, в ход пошли конские упряжки, реквизированные в Словакии.

— Нападем на них, — решил Петер.

Я не соглашался, но он заставил меня замолчать.

— Им тогда не придется долго искать нас.

Он был прав. Мы стали обстреливать колонны немцев. Немцы тоже залегли, завязалась ожесточенная перестрелка. Ни одна сторона не нанесла другой почти никакого ущерба — только в словака Ондрея попала эта немыслимая пуля.

Мы перевязали его и стали подниматься в горы.

— Мы оставим тебя где-нибудь на хуторе, Ондрей, — утешал я его.

Но на каком хуторе мы его оставим? Где не найдут его немецкие псы? И кто из хуторян согласится теперь укрыть раненого партизана?

— Не страшно, мне не больно, я пойду с вами дальше.

Почему он так решил? Что это было — мужество или страх? Пользы от него теперь не будет, скорее наоборот, но оставить его мы не можем. Мы никого не можем оставить без помощи, особенно теперь.

— Ружье твое кто-нибудь понесет, Ондрей. А двое помогут тебе идти.

— Не нужно, — смеялся он. — У меня ничего не болит. Если рана не воспалится, я и стрелять смогу. Так что ты обо мне, Володя, не беспокойся…

Утром мы были уже наверху, на гребне, и по очереди разглядывали шоссе в бинокль. Вдруг Петер схватил меня за плечо и показал вниз. Из-за поворота дороги показалась колонна. Тридцать солдат вели тридцать псов, потом шла пехота, за ней конница. Собаки обнюхивали землю. Они…

— У нас перед ними преимущество, примерно на час мы их обогнали, — зашептал взволнованно Петер.

Мне показалось, что он дрогнул. Мы стали будить ребят.

— Идут…

Больше нечего было добавить. Все поняли…

Нам еще повезло, мы были в Пулчинах. Горный массив, полого спускающийся в долину, обрывался отвесными скалами. Это было идеальное место для нападения и защиты. Раньше немцы и не показывались здесь. Но теперь они идут. Здесь они не могут напасть на нас и обойти не могут, даже собаки тут не преимущество. А если нам перейти в наступление?.. А почему бы и нет?

Только я хотел сказать об этом Петеру, но он опередил меня. Он приказал укрыться в лесу и скомандовал:

— Залечь в скалах! И побыстрей!

У нас было время. Мы успели залечь, установить пулеметы, успокоиться немного.

Я был совершенно спокоен, даже удивительно, как спокоен. Меня не охватил озноб, который всегда начинался у меня перед перестрелкой, хотя я знал, что эта схватка будет отличаться от предыдущих — ведь дело мы будем иметь с отъявленными бандитами.

Мы залегли цепью вдоль скал. Петер приказал отступить, в случае если немцы попытаются взять нас в кольцо. Я не отходил от Ондрея — если придется бежать… надо будет помочь ему.

Петер еще раз всех обошел.

— Укрыться! Они не должны до времени увидеть нас. Стрелять только по свисту, всем вместе!

Мы услышали снизу, со стороны шоссе, собачий лай. Немцы приближались. Первые уже показались из леса: увидев скалы, они беспокойно стали оглядываться. К первым рядам подошел командир. Они о чем-то совещались. Я смотрел на них в бинокль. Оберштурмбаннфюрера я узнал, я видел его возле виллы Кубиса. Но никак не мог вспомнить его имя.

Немцы с беспокойством указывали на скалы, командир нетерпеливо махал рукой. Он требовал, чтобы солдаты с собаками продолжали путь. Собаки напали на след. Ведь они почувствовали уже, что дичь близко, не иначе. Они отчаянно лаяли, выли, тянули псоводов за собой. Немцев, как видно, успокоило то, что следы вели не к скалам. Они сохраняли строй — впереди собаки, потом пехота, конницы еще не было видно. Шли они быстро, как охотники, которые преследуют дичь, зная, что она уже не уйдет от них.

Тогда-то и пришла Петеру в голову абсолютно гениальная мысль. Значение этого шага я понял позднее, когда все было уже позади. Он отдал шепотом последний приказ:

— Цельтесь в собак, сначала в собак, потом в немцев!

Что он, с ума сошел? Ведь пока мы будем стрелять в собак, немцы опомнятся и зайдут нам в тыл!

Они были у нас как на ладони. Не более пятидесяти метров отделяло их от скал. Шли они быстро, слишком быстро, недоверчиво косясь на молчаливый скалистый массив.

— Боятся, — с удовлетворением констатировал я. — Не доверяют тишине…

Приятно видеть, сознавать, что такие головорезы, отборные эсэсовцы снедаемы животным страхом.

Петер засвистел. И тут затрещали три наших пулемета — два немецких и один легкий, отечественный. Залп был дружный и страшный. Больше я не воспринимал окружающего: на всем свете был только автомат в руках и немцы там, внизу… Ярость охватила меня. Как будто из другого мира доносился до меня взволнованный голос немца Вилли, отличного пулеметчика:

— Hau ihn! Gib ihm eine![36] He давайте им уйти в лес! — ревел он, опьяненный боем.

Вся жизнь моя сосредоточилась на одном желании — бить, косить, убить как можно больше!

Это было побоище, какое не часто приходится видеть. После первого залпа дико завыли собаки, несколько из них подпрыгнули, перевернулись в воздухе, другие повалились на месте, несколько псов сорвалось с поводков, один огромный волкодав, обезумев от страха, перегрыз горло собственному хозяину. Немцы кричали, падали, некоторые старались отползти в безопасное место. Они бросились врассыпную, никто и не думал о сопротивлении. Стреляя с такого близкого расстояния, наши три пулемета причинили немцам огромный ущерб. Им некуда было укрыться, а до леса далеко.

— Стреляй, ребята, теперь в немцев! — кричал в каком-то диком опьянении Петер. — Не давайте им опомниться!

Наконец какой-то немец закричал:

— Verrat! Verrat! Zurück![37]

Кричи, кричи, все равно тебе не уйти!

Все длилось несколько секунд. Вилли направил пулемет на конных, которые попытались повернуть обратно. Мы захватили их врасплох. Они обратились в беспорядочное бегство. Некоторым удалось скрыться; в таком бою всех не перебьешь, но на поляне перед нами извивались четырнадцать собак и большое количество немцев; перепуганные насмерть лошади носились и еще больше увеличивали панику. На опушке жалобно ржал раненый конь.

Перестрелка в горах — страшная штука, горы гудят, эхо, рождающееся в них, вызывает тоску, не умолкая прокатывается по долине; скалы стонут, жалуются, плачут раненые деревья, кажется, что видишь и слышишь рыдания леса. Что за ничтожный сброд люди, они все время дерутся меж собой, а горы плачут.

Но такого вы, наши горы, еще не видели, еще не пережили. Сбесившиеся псы-людоеды, переполошенные, мятущиеся в смертельной тоске кони, бегущие в беспамятстве эсэсовцы, отборные головорезы — они вырезали почти всю Европу, — теперь спасают свою жизнь. Мы порядком потрепали ягдкоммандо, и главное — мы захватили их врасплох, а это нелегко. Они так выдрессированы, что на первый выстрел отвечают немедленно и способны продолжать стрельбу до бесконечности. Но эти, эсэсовская элита, специальный карательный отряд, не способны были произвести и выстрела. Если бы у них не было дурных предчувствий, если бы они не боялись молчаливых скал, все могло бы кончиться иначе. Но они заранее были напуганы, а когда их опасения подтвердились, не было силы, способной их удержать.