Симарглы - Варвара Мадоши

«Я уже и не знаю, любовь ли это… Можно ли любить, и одновременно бояться?.. Я не боялся темноты, но боялся людей… Аллу Валентиновну, председателя… много кого. Но этому страху воли не давал. Почему же у меня дрожат поджилки перед девушкой с разными глазами? Перед этой неопытной наивной дурочкой?»

Потому что она не наивная и не дурочка. Она просто другая.

Наверное, это знают хорошие люди. Мы все другие. Мы все очень разные. Богатые и бедные, циничные и наивные, мужчины и женщины, живые и мертвые.

Хорошие люди говорят, что перед Богом все равны.

Это ответил чей-то голос в темноте… я не сразу разобрал, что это мой голос. Точнее, голос того мальчика, которым я был когда-то. Этот мальчик умел любить.

Я сам не знаю, чего боюсь. Она видела меня насквозь, а я ее не видел. Я почти ничего о ней не знаю, кроме всяких мелочей: что она любит, во что одевается, как она проводила свой день. В ее лицо я не смотрю. Оно для меня черный ящик. И поэтому я хочу, чтобы она была со мной.

Если это любовь, то это болезнь. Она должна быть уничтожена, стерта из моего сердца, как стирают ненужный файл из замусоренной памяти компьютера. Я не хочу любить ее. Я вообще ничего не хочу любить. Мне это принесло уже достаточно болезненных ран. Любовь уничтожает твою личность, и ты остаешься ни с чем.

Что ей делать?.. Что ей делать?.. Очень просто с гордо вскинутой головой сказать себе, что ты приняла решение, но за принятием решения обычно следует первый шаг, который тоже приходится предпринимать именно тебе и никому другому.

Давай рассуждать логически. Она знает, что недавно похищали Людмилу Николаевну не просто так. Она знает, что не просто так поставили на ней самой черную метку. Она знает, что они хотят захватить город. Как это можно сделать?.. Город — это, конечно, живое существо, одинокое существо, страдающее существо, но прежде всего это — ментальная конструкция, которая базируется на представлениях заключенных в нем личностей. Неужели возможно захватить все личности?.. Неужели возможно внушить всем людям какую-то одну линию поведения?..

Телевидение… радио… Нет, все это как-то не так. Телевидение и радио — одно во всей стране, и что?.. Тогда проще сразу всю страну захватить… а это уже глупость какая-то получается. Что-то вроде «Жрецы Вуду атакуют Кремль!»

Как хорошо, что у нее не болит голова от размышлений! Это все похоже на дурацкую задачу, у которой нет решения. Из тех, что любил подкидывать один ее препод.

Хотя почему любил?.. Продолжает любить. Только вот Лена уже не сидит на третьей от низа парте, и не она наклонится вперед, чтобы прошептать на ухо подружке Люде: «Ну, держитесь крепче, молодые дарования!» и скорчить смешную рожицу.

Как же ей найти… что же ей найти… где та точка, после которой станет поздно что-то менять?.. Слуги давно захватывают город, шаг за шагом. Изменяют его, подстраивают под себя. Где финишная черта?.. Чем они хотят сделать процесс необратимым?..

Лена съежилась в уголке своей кровати, пытаясь представить, что перед ней просто листок с задачей… листок… дано… требуется… она встала и торопливо натянула джинсы: нет не имела привычки шарить в карманах, когда одежда не на ней. Листок, конечно, нашелся. Да и как не найтись, если Лена отлично помнила, как он шуршал у нее в кармане все время, пока брали демона…

Обратная сторона была пуста, и огрызком карандаша, который завалялся в другом кармане (им последний раз Лена отмечала новости в программе, когда была в их «штаб-квартире» на Земле) вполне можно было набросать простейшую схемку…

Лена замерла с листком в руках. Она поняла, что ничего рисовать не надо.

Перевернула бумажку.

«Открытие памятнику… одному из величайших людей нашего времени… колоссальные заслуги…»

Когда люди подменяют свое прошлое ложью, они теряют путь, по которому должны идти. Когда люди раздувают свое прошлое, они утрачивают свою истинную значимость. Что им остается?.. Пустота и ничего не значащие отражения. Иллюзии. А те, у кого есть иллюзии — в любом случае не помеха. Они только источник пищи. Стадо.

«Нет… — сказала себе Лена, натягивая через голову свитер. — Не всякие иллюзии. Дружба, правда, любовь, верность — это ведь тоже иллюзии, так?.. В широком смысле: у них ведь нет материальных носителей. Просто некоторые иллюзии идут в комплекте с человечностью. А другие — как вирусы в программе».

Нет… не так…

Она замерла с наполовину надетым свитером. Верить в то, что что-то иллюзия — это тоже ошибка. Это тоже шаг по пути, о котором она не должна даже думать. Ведь радость моя при виде моей сестры, ведь улыбки Вика и Стаса, когда они встречают меня — это же все есть? И моя любовь к Сергею, и его любовь ко мне… это тоже есть. Думать иначе — ошибка. Но и преувеличивать значения этого факта тоже не стоит. Это одна из констант.

Впервые Лена зашла в комнату Вика. Не то чтобы это было запрещено — входить в чужие комнаты без приглашения — просто как-то ей никогда раньше не доводилось. И едва переступив порог, она застыла даже не от ошеломления… от мгновенной неловкости, словно ей открылось что-то личное… куда более интимное, чем думал даже хозяин.

Напарники были похожи куда больше, чем ей казалось. Если все стены у Станислава Ольгердтовича были завешаны рисунками, то у Вика — заставлены стеллажами. А на стеллажах стояли книги.

Стеллажи были крайне вместительные, в три ряда. И все забиты чем попало, без всякого порядка. Лена увидела рядышком Донцову и Хэмингуэя, Пушкина и Акунина, Гомэра и Абэ. И еще множество писателей, чьи имена была ей незнакомы. Пестрые корешки ряд за рядом, золотая пыль, лучшие достижения человеческих умов и самые недостойные их порывы. Любовь и ненависть, добро и зло, вся скорбь мира, вся радость мира, — не говорите, что они могут найти вместилище в человеческой душе. Вот где все это… вот оно все. Никто не забыт, и ничто не забыто.

Ну да, за двести лет можно прочитать множество книг. Можно даже построить себе дом из них, держаться в ногу со временем, создать иллюзию жизни.

Места на стеллажах книгам уже не хватало — они лежали горками на полу. Лена могла бы поклясться, что раньше они занимали и низкую кровать, и старенькое продавленное кресло. Теперь на кровати полулежал Вик, морщась и потирая плечо, а в кресле — дремал Станислав Ольгердтович.

— Ты в порядке? — шепотом спросила Лена, прикрывая дверь.

— Нет, — коротко и так же тихо ответил Вик. — Какое тут «в порядке»!.. Мне кажется, все должно решиться в два-три дня. Мне все чудится… осталось крайне, крайне мало времени.

— Еще немного, и будет поздно, — кивнула Лена.

— Ты тоже это чувствуешь? — Вик перешел на шепот.

— Думаю, сильнее, чем даже ты. Я… ну, как сказать… Мне кажется, во мне что-то проснулось. Какие-то резервы. Это все город… возможно, он чувствует, что последний шанс на выздоровление.

— Болезнь? — он вздохнул. — Вот как ты это называешь?.. А я… в общем, я пойду с тобой. И не пытайся меня отговорить.

— Почему я должна отговаривать тебя? Если уж на то пошло, я вообще не горю желанием ни с чем справляться. Но от этого слишком многое зависит.

— Я хотел, чтобы мы стали друзьями, — беспомощно улыбнулся Вик. — А оно вон как получилось. Вышло, что мы только и делали, что подставляли тебя.

— Ничего, — Лена старалась смотреть ему прямо в глаза. — Как бы это объяснить?.. В мире очень много такого, с чем приходится мириться. Я это поняла. Вы мне все равно нравитесь. Оба. И кто его знает… когда это все закончится…

— «Это все» никогда не заканчивается, уж поверь старику, — хмыкнул Вик. — Ладно, пошли, — он неожиданно осторожно слез с кровати. — Стаса будить не стоит. Он потерял больше сил, чем сам думает.

— А ты как же?

— А я опытнее, — Вик улыбнулся широкой мальчишеской улыбкой.

Я знал, куда мне надо идти. Может быть, это казалось очень странным… впервые я совершенно точно знал, куда мне надо идти. Пересечь двор. Восемь этажей вверх на лифте с прожженной сигаретами кнопкой и полустершейся надписью на двери. Из остатков букв получалось «пузо 300 кг». Дверь… я знаю, в какую дверь мне позвонить. Я даже догадываюсь, кто мне откроет. Другое дело, что…

Что я боюсь этой встречи. Я боюсь не только Лены — я боюсь всего, что с нею связано.

Я стоял в темноте зябкой весенней ночи, втягивал ноздрями бензиновый воздух, и не решался даже войти в подъезд. Окна над моей головой не светились.

Сейчас часов одиннадцать вечера. Поздновато для визитов, но еще ничего. Да и легенда у меня преотличнейшая. Я любил ее и наконец-то решился зайти к ее родителям. Если изображу депрессняк и полнейший психологический разброд, сойдет. Они мне, конечно, не обрадуются… но мне ведь и не надо, чтобы они радовались.

Мне хотелось, чтобы пошел снег, чтобы он таял у меня на лице и на губах… чтобы в волосах появилась влага… я сам себе казался иссушенным, словно колхозное поле в жарком сентябре. Но для снега было уже поздновато.