Бобо - Горалик Линор

Я проспал, довольный, почти до сумерек, и вечером Толгат чистил и купал меня, как не делал уже очень-очень давно. Под струями теплой воды, льющейся из шланга, вдруг стало мне сладко и горько одновременно, и я понимал, что Толгат чувствует то же, что чувствую я, — словно из другой жизни была эта теплая вода; я и насладиться ею как-то мог не вполне. Мы закончили быстро и посмотрели друг другу в глаза, как два вора, а почему — я и понимал, и не понимал, и Толгат исчез. Быстро темнело; вывели солдатиков на построение, потом увели; я думал о себе, и о них, и о том, что это значит для нас — служивым быть в стране российской, — когда вдруг в темноте раздался тихий голос прямо у меня под ухом и я едва не подскочил.

— Вот я и пришел, — сказал Квадратов, становясь передо мною. — Простите, если я разбудил вас и вообще глупо себя веду: сперва письмо какое-то написал, как барышня, теперь вот разговаривать притащился. Но мне очень надо вам, Бобо, объяснить, почему я так себя повел, когда вас убить хотели: меня стыд мучает ужасно. Я понимаю, что, как порядочный человек, я после этого развернуться должен был и уйти. Вы меня, наверное, презираете за то, что я остался, и на мне это, как камень, лежит.

Я в изумлении затряс головою: мысль презирать Квадратова и в голову не приходила мне; с трудом я понимал сейчас, о чем он говорит.

— Я понимаю, что тем, что остался, я словно бы поддержал тех, кто вас убить был готов, — у Кузьмы Владимировича явно маневр был задуман, но Зорин этот ужасный и Сашенька ваш… вы простите, что я за глаза говорю, но только я не знаю, кто из них страшнее. А я с ними продолжаю хлеб преломлять, и мне страшно подумать, кем вы меня считаете! — сказал Квадратов с горечью. — А я, несчастная душа, оказался между Сциллой и Харибдой. Каюсь, грешен: накануне этого ужаса я Кузьмы Владимировича запрет нарушил и в Макаровке у дьякона телефон раздобыл. Детки у меня… Вот жена и рассказала мне: семинарский наставник мой… Духовником моим был, сто лет не слышались, а тут недавно… Ну, не буду вам все рассказывать, не буду утомлять. Прекрасный он человек, удивительный, а тут стали его по-разному прессовать. И вот он звонил, меня искал, хотел поговорить. С обыском к нему приходили, к священнику — с обыском! Он должен был против одного хорошего человека свидетельствовать, да отказался. А теперь ему говорят: «Воскресная школа у вас есть?» «Есть», — отвечает. А они ему: «А мы, значит, побеседовали с детишками, которые к вам в эту школу ходят, и много интересного узнали». «И что же, — говорит, — вы узнали?» «А что вы не одобряете спецоперацию и так далее, и так далее». Он им и говорит: «Я убийство людей не одобряю, войну не одобряю, насилие над людьми не одобряю. Я православный священник, христианин, — что я, по-вашему, должен детям говорить?» Ну что же, за три дня храм у него отобрали, скандал страшный, да и это бы еще ладно, а то не ладно, что — так он моей жене сказал — возбудили против него дело за дискредитацию армии… Семьдесят три года человеку… Господь с ними, с архивами моими, — я иду теперь за него просить, не переживет же он…

Тут я не выдержал и перебил его.

— Зачем вы мне это говорите, ну зачем? — сказал я с мукою. — Разве вы должны передо мной оправдываться? Вы прекрасный человек, я никогда и ни за что вас не осужу. Вы скажите мне другое: вот ваш духовный наставник, праведный человек, — почему такое происходит, где в этом справедливость, за что это ему выпадает?! Чего ваш Бог хочет от него, как он в этой стране работает? Я не понимаю, объясните мне!

Квадратов смотрел на меня широко распахнутыми глазами, и за выпуклыми стеклами очков глаза его казались совсем детскими.

— Если бы я знал, откуда… — сказал он медленно, и тут мы поняли, что мы не одни.

Темная фигура, чем-то знакомая мне, стояла рядом с нами. То был Хорин, только сейчас был он в гражданском, в черных спортивных штанах и черной водолазке, и казался в темноте почти тенью, и я понял, что он не хотел быть замеченным рядом с нами на плацу. Не сразу сообразил я, что перед Хориным стоит детская коляска, и мне показалось сперва, что она набита игрушками или одеждой; Хорин быстро встал так, чтобы коляску было не разглядеть; белое лицо его казалось испуганным, но это все могло быть из-за нехорошего света высоких ночных фонарей.

— Извините, — сказал Хорин, обращаясь к Квадратову, — я вас искал.

— Меня? — удивленно спросил Квадратов. — Но я ничего не решаю. Кузьма Владимирович…

— Я искал вас, — твердо сказал Хорин, и скулы у него сделались квадратные. — Послушайте, я не знаю, кто вы, но я знаю, чтó про вас говорят.

— Говорят?.. — переспросил Квадратов растерянно.

— Что вы чудотворец, что вы лечить его идете, — с напором сказал Хорин. — Мне все равно, я в Бога не верю. Но мне надо.

— Я не понимаю ничего, — сказал Квадратов тихо.

— Послушайте, — сказал Хорин, — вы или очень хорошо играете спектакль, и я это уважаю, я военный, я про секретность все понимаю. Или вы правда не знаю что в этой экспедиции делаете, и это меня не касается. Но если вы… Если у вас сердце есть…

Тут Хорин сделал шаг в сторону и обошел коляску. Я увидел в коляске удивительное существо с огромной, тяжеленной головой на щуплом тельце; крутой, выпуклый, как у меня, лоб выпирал вперед, торчали в стороны выдавленные разросшимися затылочными костями уши; под громадными надбровными дугами блестели умные темные глаза. Тяжеленные, огромные слоновьи ноги стояли на подножке коляски. Мальчик-слоненок смотрел на меня, а я смотрел на него с ужасом и болью.

— Сделайте что-нибудь, — сказал Хорин. — Сделайте что-нибудь. Они долго не живут. Я хочу, чтобы он жил. Он умница, он хороший. Сделайте что-нибудь.

— Послушайте, — сказал Квадратов, — это горе, я вам страшно сочувствую… Как зовут вашего сына?

— Петр, Петя, — сказал Хорин.

— Но я не врач, — сказал Квадратов.

— Сделайте что-нибудь, — сказал Хорин. — Она меня прокляла, снимите проклятие. Квадратов помолчал, а потом ответил:

— Расскажите.

Хорин потянул носом.

— Ему восемь лет. Жена рожала, я в Донецке был. Неважно. Бабка одна. Не бабка — баба одна. Сказала: «Сам животное, и дети твои будут животные». Я ее за это… Не сильно. Не в себе был, жена рожает, я там. Неважно. Извинился перед ней, она слова не сказала. Молился, свечки ставил. Сделайте что-нибудь. Пусть на меня перейдет.

Квадратов еще помолчал, а потом сказал:

— Сразу предупрежу: секретность полная. Это понимаете? Хорин только кивнул. — Правду про меня говорят, — сказал Квадратов, — но не всю. Тело сына твоего спасти не могу, а с твоей душой чудеса сотворю. Душа после моей молитвы очищается, рождается заново. Проклятие сниму, но метку на тебе, сын мой, оставлю: начнешь грешить — во сто крат все вернется, такая мне сила дана. И оброк на тебя положу: слабому зла не делай. Солдатам отцом будь, на жену руки не подымай, пса своего не обидь, на сына крикнуть не смей…

— На сына я в жизни не…— перебил Хорин и вдруг осекся. Квадратов улыбнулся и покачал головой.

— Видишь? — сказал он. — Я еще и молиться не начал, а уже душа твоя к свету тянется, правды просит. Что, не боишься моей молитвы?

Хорин колебался, глядя на истоптанный плац.

— Смотри, — сказал Квадратов, — я не настаиваю. Но только знай, проклятие — оно как гангрена: то ли еще будет.

Хорин вскинул глаза на Квадратова.

— Молитесь, батюшка, — быстро сказал он.

И Квадратов, возложив обе руки ему на голову, что-то невнятно забормотал, а потом стал вертеть Хорина, как юлу, и плеваться. Я подошел к «слоненку» Пете — он играл чем-то небольшим, неразличимым в темноте; я наклонил голову и вгляделся: то был маленький зеленый пластмассовый солдатик. Насупленно улыбаясь, мальчик протянул солдатика мне на открытой ладони; я взял его и понес Толгату в котомочку.

Глава 19. Дзержинск

Выскочил на нас из-за тепловой трубы плешивый пес с торчащим рваным ухом, увидел меня, шарахнулся в сторону и визгливо заорал: