Злые игры. Книга 2 - Пенни Винченци

Он оказался удивительно удачным и интересным. Александр был мил и непринужденно весел, много и охотно говорил; сейчас, как бы узнавая его заново, Энджи поняла, что он очень сильно изменился по сравнению с тем эффектным молодым человеком, каким она его помнила, который встречал ее когда-то на станции и в самый первый раз показывал ей Хартест. Некоторые из происшедших в нем перемен огорчили ее: он стал рассеян, забывчив, временами, казалось, совершенно уходил в себя. Но зато он сделался мягче, ровнее в общении, чем прежде, с ним во многих отношениях стало легко говорить; перед ужином они посидели в библиотеке, выпили шампанского, она рассказала ему о тех домах, что успела посмотреть, сказала, что она о каждом из них думает и что назавтра она хочет посмотреть еще один в Глочестершире, неподалеку от Берфорда, и он сказал, что с удовольствием поедет с ней и будет выполнять роль ее шофера; он спросил ее о Малыше и о банке, о том, как Малыш привыкает к лондонской жизни, и она ответила (разумеется), что все прекрасно, что Малышу очень нравится Лондон, что они с ним очень счастливы, что тот дом на Белгрейв-сквер просто изумителен; коротенькая пауза возникла, только когда он спросил, как Малыш привыкает снова к роли молодого отца, и она с легкой грустью ответила, что он прекрасный отец, но вот она сама чувствует себя не очень уверенно, ее тревожит положение ее сыновей, они считаются незаконнорожденными, они не Прэгеры, поэтому не могут пока уверенно и с полным правом претендовать на получение своей доли банка и наследства, и еще заметила, что Фред III относится к ней несколько враждебно.

— Но кто может его за это винить? — с усмешкой проговорила она, накручивая прядь волос на палец. — Я ведь роковая женщина, я вклинилась между Малышом и его женой.

Александр согласился, что да, действительно, это все так, но любовь — мощная и неуправляемая сила, а он, Александр, знает, что Малыш давно чувствовал себя с Мэри Роуз несчастным, да к тому же дети их выросли, даже Мелисса, и уже достаточно взрослые для того, чтобы справиться с разводом родителей, и хорошо, что у Малыша появилась возможность начать все сначала. К этому времени они перешли в столовую и ели при свечах превосходнейшую форель, лучше которой Энджи еще пробовать не приходилось; она улыбнулась ему в ответ и сказала, что чувствовала бы себя во всех отношениях гораздо лучше, если бы развод уже состоялся, а дети переживут, ничего другого им не остается; но она очень сильно опасается, что этого развода так никогда и не будет.

— Боюсь, — произнес Александр, — вам надо запастись терпением. Мне было трудно ему научиться, труднее, чем всему остальному, но в конце концов я научился, и после этого все остальное стало казаться уже очень простым.

Странный какой-то ответ; Энджи почувствовала некоторое замешательство. За столом наступила тишина, и, чтобы нарушить неловкое молчание, она вдруг попросила без всякой задней мысли:

— Александр, расскажите мне о вашем детстве. Мне очень интересно. Каким оно было в таком прекрасном доме? Наверное, счастливым?

Это было ее талантом, одним из самых сильных ее качеств — умение показать, да и в самом деле искренне испытывать интерес к людям, к их жизни; и не поддаться ей в таких случаях было трудно. Александр задумчиво посмотрел на нее, налил им обоим еще по бокалу вина (густого кларета, который, как он сказал, удивительно подходит к рыбе) и начал рассказывать.

— Мой отец был очень жестоким человеком, самым жестоким, какого мне приходилось встречать. Он был очень жесток к моей матери.

— Вы хотите сказать, что он ее бил?

— Да, иногда. По большей части говорил ей разные гадости. Что она безобразна, что она дура, что… ну и тому подобное.

Энджи решила действовать осторожно и не выспрашивать у него, что еще говорил его отец матери.

— А к вам он как относился?

— Точно так же. Тоже говорил гадости. Тоже бил. Самым жесточайшим образом. Порол плеткой для верховой езды.

— Почему? И за что?

— Господи… да за что угодно. За то, что я не все доел за обедом. За то, что мне нездоровится. За то, что я ошибся в таблице умножения или в каком-нибудь грамматическом правиле. Каждое утро он заставлял меня повторять вслух таблицу умножения. Мне никогда не давалась математика. — Александр улыбнулся, как бы извиняясь. — Не знаю, с чего вдруг я вам все это рассказываю.

— Потому что я вас спросила об этом, — ответила Энджи. До этого момента она сидела очень тихо, устремив взгляд на Александра. Тот был бледен, его рука, сжимавшая бокал, сильно напряглась.

— Да… вы как-то располагаете к исповеди. И к доверию. — На лице его вновь промелькнула улыбка. — А еще он бил меня, если я мочился во сне, что со мной случалось довольно часто. Обычно он приходил проверять по ночам или рано утром. Няня старалась опередить его, но очень трудно было угадать: он приходил в разное время. И если кровать оказывалась мокрой, он прямо там же, в комнате, бил меня, а потом заставлял ложиться в эту кровать и так и спать на мокром.

— Какой ужас, — проговорила Энджи.

— Не знаю, с чего вдруг я вам все это рассказываю, — повторил Александр, взглянув на нее. — Мы ведь могли бы и о вас поговорить.

— Во мне и моей жизни нет ничего интересного, — ответила Энджи.

— Напротив, — возразил он, — мне так вы кажетесь очень интересной. Вы меня просто восхищаете.

— А сколько вам было, когда он прекратил вас бить? — спросила она, не обращая внимания на его слова.

— Девятнадцать.

— Девятнадцать?! Александр, но почему же вы не ушли из дома?

— Мне казалось, что у меня нет никакого выхода. Конечно, отец был просто ненормальным. Если бы я родился в бедной семье, меня бы, наверное, как-нибудь от него спасли, отдали бы в какой-нибудь приют. Но когда подобные вещи происходят в таком доме, как этот, вокруг них складывается заговор молчания.

— А вы пытались что-нибудь предпринять?

— Не особенно. Если я начинал сопротивляться, устраивал скандал, то он отыгрывался на моей матери. Она была очень мужественной женщиной, с большой силой духа, но в конце концов сломалась и она. Мы оба сломались. Просто сдались и смирились. — Он умолк и молчал очень долго; Энджи сидела неподвижно и тоже молчала, только неотрывно смотрела на него.

— Это была тюрьма, — проговорил он, — ловушка. Абсолютно безвыходная.

— Но разве вы не могли рассказать обо всем, врачу или еще кому-нибудь?

— Однажды я так и сделал. Рассказал нашему семейному врачу. Так этот старый дурак приехал сюда и заявил моему отцу, что, по его мнению, тому надо лечиться. Что необходимо показаться психиатру. Реакция отца была очень интересной. Он отвез меня в клинику для душевнобольных, она неподалеку отсюда, там один из его приятелей работал консультантом. Отец сказал этому человеку, что я собираюсь учиться на врача, и заставил меня смотреть, как делали электрошоковую терапию какой-то женщине. В то время это было жуткое зрелище. Никакой анестезии тогда не было. Я… мне стало плохо, такое впечатление это на меня произвело. А когда мы уже ехали назад, домой, то отец в машине спокойно так спросил: «Ты хочешь, чтобы и со мной сделали то же самое, да?» Я ответил, что нет, ничего подобного я не хотел, он меня просто не так понял, но он принялся орать на меня, повторяя без конца, что я добивался именно этого. А когда мы вернулись домой, он меня избил. Жесточайшим образом. Больше мы не пытались ничего предпринимать.