Это было в Дахау. - Людо ван Экхаут

– Каликст Миссоттен? Йос Варбрюгген?

– Они в тридцатом блоке. Их тоже привезли сюда из Флоссенбурга. А что с Таверниром?

– Погиб.

– А Жак ван Баел?

– Погиб.

Из нашей группы не осталось почти никого. О моей невесте и тете он ничего не знал. Их отделили от остальных в Кёльнской тюрьме (оказалось, что тетя умерла в лагере смерти Берген-Бельзен, а моя невеста вернулась из Маутхаузена полным инвалидом. Мой второй дядя тоже был арестован и расстрелян немцами. Но обо всем этом я узнал уже дома).

В тот же день я добрался до блока № 30 и разыскал там дядю и Каликста. Встреча была нерадостной. Дядя был невероятно худ, у Каликста началась водянка. Он сидел, прислонившись к стене, и даже не попытался подняться, когда увидел меня. В глазах его уже погасла жизнь.

– Да не сиди ты как чурбан. Я собираюсь в Мол. Поедем вместе,- тормошил я его.

– Я поеду с тобой,- заторопился дядя.

А Каликст молчал. Его уже ничто не интересовало.

В лагере объявили карантин. Никому не разрешалось входить и выходить из него.

Первого мая русские устроили настоящий праздник. Все заключенные собрались на плацу. Пели «Интернационал», каждый на своем языке. Те, кто не знал слов, просто подхватили мелодию. В тот день «Интернационал» звучал как гимн победы.

Второго мая вышла бельгийская газета на двух языках: «Л'Юнион Бельже» и «Де бельгише еендрахт». Голландцы выпустили свою газету под названием «Де стем дер лаге ланден».

Бельгийский представитель отбирал бельгийцев во всех блоках. Он записывал фамилии, номера групп движения Сопротивления, в которые входили узники, их подпольные клички и причину ареста. Мне помнится, что я сообщал данные о себе шепотом и просил представителя закрывать рукой то, что он записывал.

Каждый мечтал поскорее покинуть лагерь. Смертность росла. Мы слабели с каждым днем. Шли разговоры о репатриации, но я старался не слушать их, силы и так были на исходе. Я уже был не в состоянии навещать дядю и Каликста.

8 мая было получено сообщение, что война кончилась. Оно не произвело на нас большого впечатления: для нас война все еще продолжалась. Для нас она кончится лишь тогда, когда мы выйдем за ворота лагеря.

И все же отъезд оказался неожиданным. Сначала у нас взяли кровь на анализ, чтобы проверить, не больны ли мы тифом. Я дрожал от страха, что анализ окажется положительным.

12 мая уезжала первая группа бельгийцев, среди которых были я, мой дядя и Каликст Миссоттен. Дядя оказался настолько слаб, что в пути его пришлось высадить из поезда и отправить в больницу во Франции. Он вернулся домой через несколько месяцев. Каликста доставили на самолете в Брюссель, где он умер в больнице.

Поездка в товарном вагоне была крайне утомительной. Три дня и две ночи показались мне вечностью. Но встреча в Лёике была незабываемой. Толпы людей на тротуарах. На всех домах флаги. Нас приветствовали торжественнее, чем любую армию победителей. Нас разместили на ночлег в высоком здании. В моей памяти остались только лестницы, много лестниц. Я отказался от ужина и сразу уснул. Я спал в одежде: в новых черных брюках и серой непромокаемой накидке, которые мне выдали перед отъездом из Дахау. Проснувшись утром, я обнаружил, что остался один в комнате – все уже ушли.

Я вышел и с опаской стал спускаться с лестницы. От слабости кружилась голова. На улице было оживленное движение, и я в нерешительности остановился на тротуаре. Ко мне подошел невысокий мужчина лет тридцати в рабочей одежде и крепко взял меня за руку.

– Пойдем со мной.

– Куда?

– Ко мне домой. Для меня большая честь принять политического заключенного. Жена хорошо угостит тебя.

– Мне не хочется есть. Я ничего не ем уже несколько дней.

– Она приготовит то, что ты захочешь.

– Жареный картофель и бифштекс? – с недоверием спросил я.

– Конечно, – ответил он.

Я пошел с ним. По дороге он объяснял всем, что его гость – политический заключенный. Хозяйка дома и в самом деле приготовила жареный картофель и бифштекс, и, к своему удивлению, я набросился на еду как волк. Пришли соседи, не из любопытства, а чтобы выразить мне свои дружеские чувства.

– В этом районе живут в основном коммунисты. Мы бедные люди, но сделаем для тебя все, что сможем.

Они собрали для меня семьсот франков и продукты: около килограмма сыра, кусок сала, хлеб, яйца. Я взял подарки, чувствуя себя совершенно счастливым. Только сейчас я по-настоящему понял, что вернулся домой.

Вечером мы ходили в кино. Сначала меня не хотели пропускать, так как мой вид не внушал контролерам доверия. Но Друг сказал:

– Как хотите, но сейчас я приведу сюда мужчин с нашей улицы, и мы выгоним всех зрителей из зала и будем крутить картину только для этого парня.

После этого меня пропустили без билета. Меня уложили спать на кровати в спальне. Проворочавшись полчаса с боку на бок, я начал задыхаться от кашля, мне было душно. Тогда я улегся на полу и сразу уснул.

На следующий день мои гостеприимные хозяева стали расспрашивать, как я жил в лагере и откуда я родом. Рассказывать о лагере у меня не было желания, а возвращаться домой с известием о смерти отца я боялся. Тогда я еще не знал, что фамилии узников Дахау, прибывших в Лёйк, в тот же день были переданы по радио, и мои родные уже приезжали за мной на такси, но, к их глубокому огорчению, им не удалось найти меня в городе.

После обеда супруги проводили меня на вокзал, помогли сесть в вагон и не уходили до тех пор, пока поезд не тронулся. Я доехал до Хасселта. Там мне тоже помогли выйти из вагона, усадили на скамейку и позвонили в Мол.

Через час я встретился с мамой и со своим будущим тестем.

– Ты неплохо выглядишь,- сказала мама. Ее обмануло мое отекшее лицо и новенькая накидка. Я почувствовал, как она сразу сникла, когда обняла меня. Отец Мариетты молчал.

– Как Мариетта? – спросил я.

– Едва не погибла.

– Где она?

– В Швейцарии. Она еще не в состоянии ехать домой. Наверное, она уже никогда не сможет ходить.

Но я уже не беспокоился – раз она жива и не в лагере, значит, все в порядке. И если она никогда не сможет ходить, то это не так важно. После ада лагерей любая жизнь покажется раем.

– Папа умер,- сказал я наконец.

Итак, я дома. Когда я встал на весы, во мне оказалось 35 килограммов. – Надо вызвать врача,- сказала мама.

– Не надо. У меня же ничего не болит. Завтра пойду на рыбалку, – успокоил я ее.

Но врач все-таки пришел, и меня немедленно уложили в постель. Врач сказал, что я опасно болен. У меня оказался двусторонний плеврит. А кроме того, воспаление сердечной мышцы, синусит и тахикардия. Я был обречен почти на год постельного режима.