Звонок в пустую квартиру - Илья Штемлер

Илья Петрович Штемлер

ЗВОНОК В ПУСТУЮ КВАРТИРУ

С чего начинается жизнь? С какого момента человек начинает осознавать это состояние? С детства? С юности?.. Все индивидуально. У меня, к примеру, все началось с вполне взрослых лет, в 1958 году.

Я безработный. В июле 1958-го я значился инженером-оператором конторы «Нижневолгонефтегеофизика» с окладом 790 рублей в месяц, а в сентябре я — ленинградский безработный…

Еще этот дождь, однообразный, тягучий, без перерыва на обед. Зонтик охромел на два стержня и напоминал фуражку с высокой тульей. И туфли промокли: правая киснет у пальцев, а левая, наоборот, у пятки. «Вместе они сольются в области предстательной железы», — мрачно думаю я, начитавшись популярной медицинской энциклопедии. Впрочем, мне сейчас не до шуток.

Стою под навесом темного портала на углу Невского и улицы Гоголя,[1] с тоской взирая на тротуар, что ведет к цели моего сегодняшнего хождения. Асфальт тротуара шелушится дождевыми каплями, напоминая темнокожее лицо после оспы. Цель моего сегодняшнего похода — отдел кадров завода «Геологоразведка». Накануне я услышал радиоинформацию, что заводу требуется специалист моего профиля для работы в отделе технического контроля, в просторечье ОТК. Вот он я! Инженер-геофизик, молодой специалист с трехлетним стажем. Готов на любую работу, тем более по специальности.

Я спешил не чуя ног. Все верно. Требуется молодой специалист. Необходимо подать заявление в отдел кадров и завтра явиться за ответом… Я торопил ночь, но она, как никогда, была ленива, беременна темными сырыми тучами, а под утро разродилась дождем. И каким дождем, словно хотела оправдать необычайно сухое лето. Добираться от Нарымского проспекта[2] в центр города в такой дождь можно только ради сверхважного дела. И я добрался. Осталось несколько десятков метров, как ливень все-таки законопатил меня в кисловатый зев сберкассы, выходящей углом на Невский проспект.[3] За моей спиной, в глубине операционного зала, счастливцы снимали деньги со своих счетов, более счастливые, наоборот, сдавали деньги, вероятно лишние. У меня никогда не было лишних денег, у меня никогда не было сберкнижки, а мне уже двадцать пять. Есть жена Лена, воспитательница в детском саду, через несколько месяцев появится ребенок. Есть одиннадцатиметровая комната в квартире родителей жены, есть круглый раздвижной стол, купленный на деньги при расчете за сталинградские деньки, есть два мягких стула — подарок моего дяди к свадьбе, есть сладкое прибежище — диван-кровать — совместные усилия родителей. Господи, как много уже есть, если подумать, а сберкнижки нет, серо-голубой, с распластанным гербом. Нет этого символа благополучия… В темном боковом стекле отражается моя физиономия, достаточно жалкая, напоминающая мордочку хорька; еще эти черные усы. Точно у Манолиса Глезоса, греческого коммуниста, томящегося в застенках черных полковников, чей образ запечатлен на висящем перед моим носом плакате с призывом «Свободу Манолису Глезосу!»…

«Работу Израилю Штемлеру!» — произношу я про себя и усмехаюсь. Израилю! Имя, которое на Руси, скажем прямо, не очень популярно, и вслух произносить его как-то неловко. Но с некоторых пор меня просто подмывало к месту и не к месту выставляться с этим именем… Казалось, я носил на лбу наколку с непотребным словом, не примиряло даже отчество — Петрович…

Так, распаленный ситуацией, я выставил свой инвалидный зонтик и отчаянно вошел в водяную стену, благо путь предстоял короткий: завод размещался метрах в тридцати отсюда, на улице Гоголя по соседству с домом, в котором 25 октября 1893 года скончался Петр Ильич Чайковский.

Влажными пальцами стягиваю с рычагов телефонную трубку и набираю номер отдела кадров. Подобострастно сообщаю кадровику свою фамилию, невнятно прожевываю имя и четко проговариваю отчество.

— Израиль Петрович?! — переспрашивает невидимый распорядитель моей судьбы. — К сожалению… место занято. Ваши документы спущены в охрану завода.

— Как?! — лепечу я. — Вы ведь сказали, что… Какая охрана? — но в душевом кружочке телефонной трубки дразнилкой пикают звуки отбоя.

На ватных ногах я двинулся к оконцу охраны, оставляя на треснутых квадратах кафельного пола мокрые восьмерки подошв. Вялым голосом доношу в оконце фамилию, фиксируя взглядом свой диплом, что предупредительно лежит на столе вместе с заявлением о приеме на работу. Черт бы вас побрал! Я вижу сонные глаза вахтера, лоб, суженный лакированным козырьком фуражки, и сизые мочки ушей. А дождь колет пиками узорные стекла тяжелой входной двери, внушая мысль, что обратного хода нет. Погода вообще нередко распоряжается моей судьбой…

Перепуская одну-две ступеньки, я взметнул себя на второй этаж, подстегнутый воплями вахтера. Кривой коридор освещался слепыми лампами. Вот и дверь отдела кадров… бесполезно! Дальше бухгалтерия и касса (увы!), далее — профком (побоку!) и, наконец, приемная директора. Вламываюсь! Справа табличка — «Главный инженер Цуканов Я. Г.», слева — «Директор Туниманов А. З.». Прямо по курсу — секретарь директора (ох, как я их боюсь!). К счастью, секретаря на месте нет, приемная пуста. Дверь слева приоткрыта ровно настолько, чтобы просунуть голову.

— Что вам угодно?! — Из-под густых черных бровей на меня смотрят глаза кавказского человека (распознаю всегда, сказываются долгие годы жизни на моей родине, в Баку).

— У меня семья! — выпаливаю я. — Должен родиться ребенок.

— Ну и что?! — Густые брови в удивлении встали домиком. — У меня тоже семья. И двое детей. — Директор Туниманов А. З. шарил рукой, нацеливаясь попасть в рукав синего плаща.

— А то! Меня не берут на работу на ваш завод. Отказали. Я инженер-геофизик со стажем. Завод дал объявление, что требуются. И не берут. Что им не понравилось? Может быть, моя национальность?

— Интересно. — Директор оставил рукав плаща. — Сразу так?

— А как же. — Я понимал, что сжег мосты, остается только вперед, и, едва сдерживая слезы, пробубнил: — Инженер-геофизик. Ленинградская прописка…

— А пятый пункт хромает, — с непонятной интонацией прервал директор. — У меня тоже с пятым пунктом не все в порядке, если верить вам. Однако я директор завода… Глупости все это.

Я молчал. Продолжать дискуссию бесполезно, ибо недоказуемо: известно, что в нашей стране все равны, и нечего баламутить… Нет ничего горше ущемленного национального достоинства. Странное состояние — здоровый физически, вроде не совсем уж и дурак и внешне вроде не урод, а хочется сжаться, спрятаться куда-нибудь, затеряться в толпе, когда вдруг слышишь слово «еврей». За какую такую провинность? Помню, в детстве, желая оправдать себя за очередную драку на улице, я сообщал маме или бабушке: «Они мою нацию задели». И все сходило с рук. Я вступил в драку, защищая честь…