Звонок в пустую квартиру - Илья Штемлер

Мне сегодня кажется, что то, далекое уже время юности и детства было без забот. Но тогда, в той жизни, забот хватало, и предостаточно. Особенность лишь в том, что тогда я не был в ответе за другие жизни, а по мере наслоения годов стал. Ответственность за другую жизнь — огромная психологическая нагрузка. Отношение к ней разное. Одни принимают ее с мазохистским упоением, идут на жертвы, другие разрубают этот узел разводами, отречением и даже самоубийством.

Вероятно, со стороны восхищала и удивляла степень жертвенности, которую приносили мои родители, сохраняя семейный союз, чтобы уберечь меня и сестру. Жили они между собой неладно: сказывалось и отсутствие материального достатка, и противоположность характеров, и, отчасти, разный интеллектуальный уровень. Но это только со стороны. Ибо, убежден, несмотря на бытовые дрязги, они любили друг друга. И через пятнадцать лет после кончины отца мама вспоминала его так, словно между ними никогда не пробегала черная кошка. Перед своей смертью, в забытьи, она повторяла его имя…

Учился я в школе неважно. И был одинаково «силен» что по точным предметам, что по гуманитарным, хотя к последним имел большее предрасположение. Однако образование получил техническое, и так бывает. В определенной степени из равнодушия к судьбе, в этом суть достаточно ленивых по натуре людей. Чем объяснить эту некоторую леность? Как ни странно, я объясняю… температурой тела. Моя нормальная температура ниже обычной на один градус. Эдакое перманентное состояние анабиоза. Явление необъяснимое, переданное мне по наследству от матери, а та получила от бабушки, женщины отнюдь не ленивой, а энергичной, властной. Выходит, что некоторая леность распространяется лишь на особей мужского пола. Однако в том, что касалось сугубо мужского отличия, лености не замечалось, наоборот, чрезмерное любопытство. Впрочем, подобное любопытство отмечалось у многих моих приятелей, несмотря на бдительность родителей и общественное мнение, — природа ломилась в распахнутые двери. В этом жанре у нас были свои звезды первой величины. Например, Алик Рубштейн по прозвищу Рубчик. Алик отличался неуемной мужской энергией, несмотря на свое тщедушие, даже по меркам нашей не очень сытой юности. Его напарник по любовным утехам Чингиз Ахундов — высокий, нескладный, с покатыми плечами и широким женским задом, по прозвищу Жопа — составлял с Аликом законченный портрет сексуального бандита. Обычно они выходили вечером на Парапет, бакинцы знают этот сквер в центре города, имевший славу гнездилища разврата. Особой известностью на Парапете пользовалась хромая Лиля — кондуктор трамвая, особа неопределенного возраста, круглолицая, мелкоглазая, с узкими губами, чувственность которым она придавала ядовито-красной помадой. Лиля собирала стайку юнцов и водила к себе «на хату». Припозднившийся прохожий с изумлением наблюдал эту странную процессию — впереди, выдрыгивая хромую ногу, шкандыбала Лиля, а за ней, смиренно зажав в руках пять рублей — известная такса по тем временам, — следовали «на дело» сопливые любовники во главе с Рубчиком и Жопой. Поодаль, приседая от хохота, шествовали «свидетели» из тех, у кого не хватало отваги выйти на «тропу любви» или не было пятерки. Алика довольно часто били. Сам видел, как его в кустах тузили две проститутки, и олеандры одобрительно аплодировали в такт своими пунцовыми ладошками. Как я понял из обрывочных вскриков, одна из ночных бабочек по милости Алика залетела в вендиспансер и требовала компенсацию за причиненный производственный ущерб. Алик отрицал свою причастность и выставлял встречный иск— за потерю переднего зуба и расквашенный нос. Что и говорить, издавна любовь шла под руку с коварством.

Спорадически, нерегулярно, приурочиваясь к какому-нибудь событию, в основном это были школьные, а затем и студенческие вечера, во мне пробуждалась муза. Будило музу мое неуемное честолюбие и, отчасти, шалопайство. О, студенческие вечера! Традиционный осенне-весенний парад, в котором каждый факультет пытался перещеголять друг друга. Особенно ярились энергетики, выдумщики и острословы, их факультет считался элитарным — троечникам стипендию не давали. Не то что на нефтепромысловом или на моем, геологическом. Дни выдачи стипендии помечались красным цветом в календаре. Запах денег пьянил, пробуждал сознание независимости, одного из самых обманчивых заблуждений.

Впервые деньги я заработал в возрасте четырнадцати лет. Моя неукротимая бабушка купила мне аккордеон. Немецкий, трофейный. В то время многие возвращались с войны, нагруженные всяким трофейным барахлом. Везли целые состояния, набивая добром товарные вагоны. Военный комендант нашего района — его жена дружила с моей мамой — всю войну отсиживался в тыловом Баку. Когда война закончилась, он отправился в Берлин и вывез оттуда дворец какого-то немецкого барона. Подчистую. Даже паркет привез…

Бабушка купила у него аккордеон. Маленький, перламутровый, двухоктавный «Маэстрошпиль». Три летних месяца — утром и вечером — звуками гимна я сопровождал подъем и спуск флага в пионерском лагере, затерянном среди виноградников Апшеронского полуострова. Несколько десятков заспанных мальчишек и девчонок с красными галстуками на тощих шеях славили Великий Советский Союз, наблюдая, как ленивая бурая тряпка нехотя ползет по кривой мачте. Играл я и песни, и «Лезгинку» с «Барыней». И даже, кто бы мог подумать, мелодии из популярного фильма «Джорж из Динки-джаза». У девочек-пионерок плавали глаза, я это видел и ярился еще больше, растягивая меха своего перламутрового искусителя до предела объятия тощих мальчишеских рук. Это были звездные минуты моего отрочества…

Музыкальные мои «кунштюки» оценивались в четыреста рублей. Дабы полнее воспользоваться итогами Второй мировой войны, бабушка потратила мои деньги на покупку другой военной добычи. Мне купили трофейный костюм. Настоящий мужской костюм, благо я был мальчик рослый. Первый в моей жизни костюм из толстого серого сукна с острыми лацканами и брюками неимоверной ширины — моды времен прихода Гитлера к власти и, кстати, года моего рождения…

Так что деньги — штука полезная. И помеченный в календаре день выдачи стипендии встречался с ликованием. А однажды — только подумать! — я стоял на грани получения повышенной стипендии. После первого семестра! Дело было так. Не знаю почему — то ли благодаря нахальству, что источали глаза, то ли по уверенности телодвижений, — но меня назначили старостой группы. И профессор Беленький на экзамене по химии влепил мне пятерку. Возможно, я и впрямь сносно отвечал, а возможно, подыграла моя должность — профессор был человек осмотрительный, прошел школу тридцатых—сороковых годов, он помнил, что в начальство выдвигают людей значительных. Словом, я оказался отличником. В деканате радостно лопотали, что я — кандидат на повышенную стипендию! Каков же был конфуз, когда следующий экзамен по начертательной геометрии я едва вытянул на трояк. Профессор Пузыревский лишен был осмотрительности и оценивал знания по номиналу… А вскоре меня лишили и должности старосты. Из-за пустяка! Я застукал одно Важное Лицо факультета с одной из студенток на диване в его кабинете. Время было позднее, и я после репетиции решил отнести в кабинет Важного Лица казенный аккордеон. Если бы они заперли дверь кабинета изнутри, я бы так и остался старостой. Представляю свой идиотский вид с аккордеоном при виде Важного Лица, потерявшего бдительность под натиском любовного экстаза.