Три жизни Юрия Байды - Иван Арсентьев

Коржевский, расстроенный неудачей с доставкой оружия и снаряжения, решил одним ударом разделаться и с фашистской авиаточкой, и с «хеншелями», которые, летая на малых высотах, могли без труда засечь партизанский лагерь.

Когда план операции был принят, Коржевский сказал мне шутя:

— Вот захватим самолеты, бери и жми домой. Да привози нам скорее то, что не довез.

— Это мысль! — обрадовался я.

— А сумеешь на немецком? — усомнился Коржевский.

Сказать, что я могу пилотировать «Хеншель-126», было бы, мягко говоря, натяжкой… Я этого «Хеншеля» в глаза не видел, если не считать недавнюю с ним встречу, когда он промелькнул вдали. Но отказаться по этой причине от возможности перелететь немедленно к своим?! Не использовать такой случай и после этого называть себя летчиком? Я важно сказал Коржевскому:

— Мы все умеем: и сапоги тачать, и на дудке играть…

…Участвовать в уничтожении фашистской авиаточки мне не пришлось. Коржевский твердо заявил: «Каждому — свое», и приказал сидеть с дедом Адамом в санях и не рыпаться, ожидать в лесу, пока не позовут. «Как бы не так», — подумал я и пустился туда, где шел бой. И конечно, попал к шапочному разбору. Метеобудка горела, партизаны грузили на сани бочки с горючим, сматывали телефонный кабель. Афанасьев, сделав галантный жест, как приказчик, предлагающий хороший товар, указал на три самолета:

— Выбирайте, сударь…

Я быстро осмотрел их. Один поврежден при перестрелке, другой — без горючего, у третьего топливный бак залит под пробку — признак исправности, иначе какой бы дурак стал заправлять негодный самолет! Надел парашют, пристегнулся, посидел несколько минут, чтоб сосредоточиться, разобраться в приборах — их не так уж много. Как запускать двигатель, спросить не у кого: при налете партизан ни одного немецкого летчика на площадке не оказалось. Я покопался, включил магнето, стартер, и мотор заработал. «Прежде чем взлетать на незнакомой матчасти, — пояснил я партизанам, — необходимо порулить по дорожке, привыкнуть к рулям, почувствовать их». Разогнал самолет, поднял хвост и, затормозив, вернулся на старт. На земле вроде получается.

— Остальные можно сжигать, — сказал я Афанасьеву. — Только заберите аккумуляторы.

— Повременим…

— Зачем? Я полечу на этом.

— А вдруг запасной понадобится? — усмехнулся Афанасьев.

— Типун тебе на язык!

Партизаны засмеялись, а подошедший дед Адам, подмигнув мне, поднялся по стремянке с ведерком красной охры на крыло и принялся малевать поверх крестов звезды. Закончив, спустился и сделал то же на киле и фюзеляже. Для тех, кто посмотрит на меня снизу, я — немец, для находящихся выше — русский. Я замотал себе лицо шарфом, чтоб не обморозиться в открытой кабине, поблагодарил деда Адама и попрощался с остальными, пообещав прилететь еще…

«Хеншель» тут же начал проявлять строптивый норов, коварно мстя мне за неумение обращаться с ним. А что я мог сделать, если мои руки привыкли управлять машиной солидной, а не такой пигалицей? «Ничего, — сказал я себе, — не на парад летишь!.. Сойдет. Главное — путь на восток». Я вел тщательную ориентировку, каждые пять минут делал на карте засечки и сверял с местностью. Заблудиться в такой ситуации было бы преступлением и позором. Тут я был начеку. Хуже другое: пролетел всего-то ничего, а умаялся, словно полсуток держал в руках штурвал своего «ЛИ-2». Напряжение сказывается, не иначе…

Лечу два часа, три, четвертый пошел. Скоро линия фронта, надо смотреть в оба, хотя и светло. Вдруг, на счастье, впереди показались облака. Я сразу же полез вверх и на высоте полутора тысяч оказался в рыхлой массе. Пусть теперь попробуют достать меня зенитки, пусть найдут истребители!

Слепой полет для меня — семечки… Линию фронта пересек спокойно — подо мной свои, но выходить из облаков я не спешил, подумал с загоревшимся тщеславием: «Хорошо бы форсануть, прямо из облаков да на свой аэродром. Без штурмана, а?» По моим расчетам до посадки оставалось минут восемь, если, конечно, правильно сделана поправка на снос ветром. Самолет в облаках трепало беспощадно, я терпел, стиснув зубы, однако пора и честь знать. Вывалился из облаков и не обрадовался: горючего на дне, а еще надо лететь. Впрочем, недалеко. Вон, вижу, истребитель «ЛаГГ-3» с нашего аэродрома заходит на посадку, выпустил шасси. Нет, убрал, направился в мою сторону… Чего ему?! Э! Да он заходит на атаку! С ума сошел! Я закачал крыльями: дескать, смотри, я свой! А он открыл огонь. Едва успеваю ускользнуть из-под трассы, ору во все горло, словно он меня слышит:

— Прекрати стрельбу, идиот! Ты что, ослеп, осел! Кого атакуешь?

И тут я с ужасом замечаю, что на крыльях моего «Хеншеля» звезды, намалеванные охрой дедом Адамом, смыло. А «ЛаГГ-3» тем временем делает следующий заход. В азарт вошел, салага! Скорее вниз, на посадку, иначе убьет. Атакует сзади. Я — в вираж со скольжением, «Хеншель» начинает трястись, того гляди — рассыплется.

Третьей атаки ждать не стал, вылез на крыло и, послав в адрес лихого вояки то, что успел сказать за столь короткий промежуток времени, выбросился на парашюте.

Едва коснулся ногами земли, как меня тут же хватают:

— Ага, попался! Руки вверх!.

— Идиоты! — плюнул я со злостью и досадой. — Ни за что угробили самолет. На нем бы летать и летать!

Больше ничего объяснять не стал, оставил парашют среди поля и пошел на свой КП. Мне настойчиво предлагали сесть в машину, но я был так зол, что и разговаривать не хотел. Потом мне показали храбреца истребителя, отважно атаковавшего меня над собственным аэродромом. Сержант только начал воевать, видно, очень хотелось ему прославиться. Вот и прославился…

Так курьезно закончился первый мой полет к партизанам. Войдя в состав другого экипажа, я летал в иные места с иными заданиями и уж не надеялся, что снова встречусь с моими друзьями из отряда «Три К». Но спустя полгода меня опять послали туда уже в качестве командира корабля, и опять мы попали в передрягу. Многих партизан к тому времени уже не было в живых, много пришло новых.

Ну, о том, что тогда довелось мне увидеть и узнать, речь впереди.

ПЕРВЫЙ БЛИН — КОМОМ…

Бесприютный лес. Длинные заиндевелые просеки подернуты студеной дымкой, сумрачное небо без звезд, цепенеют скованные морозом серые заросли. В лесной глуши снег голубой, рыхлый, изломами. Пробивать по такому снегу первопуток — адский труд. Идешь, еле переставляя ноги, барахтаешься в зыбучем месиве, а утром где попало валишься в чащобе и спишь мертвым сном, пока мороз не продерет до костей. Но и тогда сразу не просыпаешься, только повернешься на другой бок.