Эоловы арфы - Владимир Бушин

Энгельс уплывал все дальше и скоро стал не виден во тьме. Маркс ощутил одиночество и беспокойство.

- Фридрих! - крикнул он. - Не заплывай далеко! Давай назад!

Прошло минут пять, пока тот наконец вынырнул из тьмы, радостно пофыркивая.

Обратно шли возбужденные, легкие.

- Прекрасно, прекрасно! - то и дело восклицал Маркс. - Я и не подозревал, что это такое удовольствие. Словно и не было всех этих последних дней, таких утомительных, изматывающих...

Энгельс довольно поддакивал.

Когда уже подходили к дому, он вдруг вернулся мыслью к оставленному разговору:

- Вот мы упоминали Вольтера... Тебе не приходилось читать его переписку с Екатериной Второй?

- Нет. Я знаю об этой переписке только из его биографий.

- А я читал на французском языке. Есть ли она на немецком, не знаю. Да, они переписывались лет пятнадцать, до самой его смерти. Меня поразило и возмутило то, как он ей льстил.

- Ну, он же почти всю жизнь был монархистом. В старике намешано столько! Чего стоят лишь эти два афоризма: о церкви говорил, что ее надо раздавить, как гадину, а о боге - что если бы его не было, то его следовало бы выдумать.

- И все-таки это легче понять, чем то, как он заискивал, до какого самоуничижения доходил в письмах к ней. Ты не поверишь! Он писал ей, что она выше Ликурга и Солона, Ганнибала и Петра Великого...

Маркс весело засмеялся. Где-то вблизи стукнула калитка, - видно, какой-то полуночник, испугавшись смеха во тьме, юркнул в палисадник.

- Да, да! Что она благотворительница человеческого рода, святая, ангел, перед которым людям надо благоговейно молчать, что она равна богородице...

Маркс опять засмеялся.

- Он даже недоумевал, как это она нисходит до переписки с таким ничтожеством, с таким старым вралем, как он! Представляешь?

- Я бы этому не поверил, если бы услышал не от тебя. Но все-таки у старика есть оправдание. Да, он всю жизнь проповедовал идею просвещенного абсолютизма, любезничал с Людовиком Пятнадцатым, три года жил у Фридриха, переписывался с Екатериной, с Густавом Шведским и якшался еще черт знает с кем из коронованных особ. Но все его заигрывания с ними, все скитания по дворам монархов Европы всегда заканчивались разрывом и враждой. Он бежал из Версаля, бежал из Потсдама и, конечно же, бежал бы из Царского Села. А ведь это совсем иное дело, чем то, что мы видим ныне. Все эти хёхстеры, брентано, струве на словах объявляют себя непримиримыми врагами абсолютизма, а на деле ищут возможности помириться с герцогами и королями.

- Это, конечно, так. Но я думаю о другом: до чего же въедлива монархическая идея, до чего живуче представление о некоем избраннике благодетеле и отце народа, а то и всего человечества, если даже такой ум, как Вольтер, был их пленником!

- Да, - сказал Маркс, - тут у коммунистов хватит работы... Слушай, о том, что купались, - ни слова!

- Хорошо!

Они тихо, думая, что все уже спят, вошли в дом. Но Женни не спала, она накинулась на них:

- Ну, где это вас носит! Уж я думала, не случилось ли чего... Почему у вас мокрые волосы?

- Мы купались в Рейне, - вдруг испугавшись, что жена подумает что-то худшее, поспешно и неожиданно признался Маркс.

- Купались? Очень хорошо, - безразлично отозвалась Женни. - А теперь - спать.

- Фридрих! Она не верит. - Маркс был разочарован и даже задет тоном жены. Конечно, он не желал бы ее тревожить, но все же...

- Ну и как водичка? - Женни вскинула брови.

- Мы восполняли пробелы в наших биографиях. - Энгельс повинно склонил голову. - Ведь вот вы никогда не купались ночью...

- Я? Нет, купалась. И не раз.

- Что такое? - протер глаза Маркс. - Я думал, что знаю о своей жене все. И вот оказывается... Ты выдумываешь! Энгельс, это от зависти.

- Вовсе нет. Я купалась ночью и в Трире, когда ты учился в университете, и в Крейцнахе, куда мы ездили с мамой. И должна сказать, что очень люблю ночные купания.

- Ах, выдумки! Кто это все подтвердит?

- Хватит, хватит. Никто не подтвердит тебе этого сейчас, но потом я могу найти свидетелей. А теперь - спать, спать. Господин Энгельс, вам постлано в угловой комнате.

Энгельс пожелал супругам покойной ночи и вышел.

Когда они остались одни, Маркс миролюбиво сказал:

- Все-таки признайся, что ты выдумала насчет ночных купаний. Это же так страшно - лезть в черную воду!.. Я знаю, у беременных женщин бывают иногда разного рода мании, некоторые, как видно, любят похвастать.

- Ничуть я не хвастаю, - улыбнулась Женни, - но, право, об этом потом. А теперь скажи мне, окончательно решено, что Энгельс возвращается в Пфальц?

- Да, ни о чем другом он не хочет и слушать. Ты же его знаешь!

Минут через пять со свечой в руке Маркс пошел посмотреть, хорошо ли устроился друг. Он бесшумно открыл дверь и поднял свечу над головой. Ткнувшись лицом в подушку, свободно распластав свое большое тело, Энгельс уже спал крепким сном человека, который прошел трудный путь и готовился завтра снова в дорогу.

Маркс подошел, поправил одеяло. В дверях еще раз обернулся, посмотрел на спящего.

- Спи.

И сам он всю ночь спал крепко, но ему дважды снилось одно и то же: черный шевелящийся хаос и белые плечи человека, удаляющегося в его глубину. Оба раза Маркс ощутил во сне чувство одиночества и тревоги.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Наутро они расстались. Маркс еще на день-другой оставался по делам в Бингене, а затем с мандатом Центрального комитета демократов Германии, выданным ему Д'Эстером, отправился в Париж под предлогом переговоров с французскими социалистами. Семья должна была последовать за ним позже.

Энгельс поехал опять в Кайзерслаутерн.

Прибыв туда, он обнаружил, что за дни его отсутствия в восставшей пфальцской столице произошли некоторые перемены. Раньше всего Энгельс узнал о том, что Феннер фон Феннеберг за прямую причастность к несуразной попытке взять крепость Ландау, предпринятой Бленкером, смещен с должности главнокомандующего. Это, конечно, радовало. Но тут же Энгельс и огорчился, ибо, во-первых, обязанности главнокомандующего возложили на семидесятилетнего штабного генерала Феликса Ракийе, поляка; во-вторых, Бленкер безнаказанно продолжал свои воинственные забавы. Он, как видно, хотел взять реванш за позорную неудачу с Ландау и с этой целью решил отбить у неприятелей родной ему Вормс, расположенный в Гессен-Дармштадте, в нескольких километрах от пфальцской границы, на левом берегу Рейна. Не встретив никакого сопротивления со стороны нескольких гессенских солдат, составлявших гарнизон, с барабанным боем, во главе преданного ему батальона герой вступил в город. Все гессенские солдаты разбежались, а два десятка из них, оставшихся по болезни, были торжественно приведены к присяге на верность имперской конституции. Все было прекрасно! Но на другой день рано утром с правого берега Рейна по городу ударила артиллерия. Это войска генерала Пёйкера стреляли самыми настоящими ядрами и гранатами. Кажется, не успел раздаться второй залп, как "освободителей" уже и след простыл...

Были и другие новости. Самой отрадной была, пожалуй, та, что наконец-то правительства Бадена и Пфальца договорились об объединении командования войсками. Главнокомандующим был назначен поляк Людвик Мерославский, имеющий довольно большой и разнообразный военный опыт, несмотря на свои тридцать четыре года. Сюда он прибыл прямо из Сицилии, где командовал революционными силами, правда, не слишком удачно.

В первый же вечер на квартиру к Энгельсу, снятую им на окраине города, явился Д'Эстер. Выслушав рассказ о непредвиденных приключениях на пути в Бинген, расспросив о Марксе, Вейдемейере и их семьях, Д'Эстер сказал:

- Раз ты вернулся, то, я думаю, ты не захочешь сидеть без дела. По поручению правительства я могу предложить тебе на выбор несколько гражданских и военных должностей.

- Нет, Карл!..

- Не спеши с отказом. Например, разве плохо, если бы ты стал командовать артиллерией?

- Но ведь этим занимается подполковник Аннеке. - Энгельс иронически подчеркнул слово "подполковник".

- Он теперь заведует мастерскими, изготовляющими боевые припасы.

- Отрадно. Я ему давно советовал заняться чем-нибудь подобным... Но дело не в этом...

- Не хочешь военную должность, займи гражданскую, Что ты скажешь по поводу должности заместителя министра внутренних дел?

- И та и другая должности очень заманчивы, и, поверь, я охотно принял бы их, если бы восстание носило пролетарский характер. Но у меня, Карл, есть опыт Эльберфельда. Я там взял на себя как раз артиллерию и фортификационные работы. Чем это кончилось, ты знаешь. Меня предали и изгнали!

- Но там с тобой рядом не было Д'Эстера...

- Был Мирбах. А он тоже имел немалое влияние, хотя, честно скажу, твое влияние здесь больше и ты можешь сделать больше.

- Ну вот!

- И все-таки я не соглашусь. Здешние хёхстеры, если им потребуется, и тебя предадут так же легко, как там предали меня. Нет, я не приму никакую должность - ни военную, ни гражданскую. Это и меня убережет от повторения того, что однажды уже было пережито, и руководителей восстания - от распрей. Я предпочитаю находиться на положении политического эмигранта, изгнанного из Пруссии.