Никон - Владислав Бахревский

Чуть позже, когда вопрос о войне стал уже не проблемой, а реальностью, в Голландию поехал подьячий Головин для закупки двадцати тысяч мушкетов и двадцати — тридцати тысяч пудов пороха и свинца. Еще двадцать тысяч мушкетов купили в Швеции.

— Как мерин загнанный! — ворчал келейник Киприан, помогая Никону одеться. — Все висит, живот подвело, будто некормленый.

— Заботы, Киприан! — сказал Никон, серьезно вздыхая. — Все по моему слову живут. Кажется, лишись я вдруг языка, и жизнь остановится.

— Ого-го! — заржал глупый Киприан.

— Заткнись! — рявкнул Никон и зло, больно ударил келейника посохом по спине. — Может, я сказал неправду? Часу не пройдет, как за мной примчатся из дворца! А не примчатся, тогда этим же посохом меня огреешь!

Увлеченный государственными делами, Никон запустил церковные и теперь спешил разрешить их одним махом. Для этого на июль был назначен собор. На соборе Никон, с благословения константинопольского патриарха Афанасия, приуготовлял жаркую баню всем явным своим противникам, а таких уже набралось предостаточно. Никон понимал, что судить многих — значит показать силу оппозиции. Поэтому он выбирал для суда одного. Самым крикливым протопопом был, конечно, Иван Неронов. Но Иван — любимец царя и всей Москвы. Протопопы Аввакум и Данила, написавшие царю челобитную о перстосложении, тоже для суда не годились. Царь пожелал, чтоб их не трогали. Павел Коломенский — архиерей, протопоп Стефан и подавно — царский духовник.

Но — на ловца зверь сам бежит!

Ах, как возрадовался Никон, когда ему принести челобитную муромского воеводы на муромского протопопа!

Город Муром не из первых, и протопоп муромский — птица совсем малая. Кому охота за муромского протопопа с патриархом в пререкания вступать? И вина на протопопе серьезная — воевода обвинял его в поругании икон. А весь смысл этого дела был в том, что протопопишка муромский — как его? — Логин тоже туда же! Прислал царю челобитную с порицанием патриарха за перемену обрядов. «Высокоумное и гордое житие». Никон подчеркнул эту фразу из Логиновой челобитной и только плечами пожал.

«И высокоумное, и гордое, потому что патриарх — великий пастырь у великого народа. Глуп ты, Логин! И за глупость твою, в назидание всем российским глупцам, будешь наказан примерно и жестоко».

Так решил это дело Никон. Для себя. Дело-то пусть собор решит…

И не успел патриарх переключиться с Логина на иное, как от царя пожаловал гонец. Государь Алексей Михайлович просил великого святителя быть у себя без всякого промедления.

Никон вспомнил угрюмого Киприана и улыбнулся. Часу не минуло, как позвали на Верх.

Дело и впрямь оказалось немаловажным. Путивльские воеводы Хилков и Протасьев прислали расспросные речи двух путивльцев, Яцына и Литвинова, которые ездили в табор гетмана Хмельницкого для подлинного проведанья всяких вестей.

Разведчики были у Хмельницкого недолго, но узнали многое. Сын Хмельницкого ходил походом на Валахию, трижды побеждал, но под Торговиштом был разбит и бежал в Яссы к господарю Василию Лупу. Жена господаря отсиживается в Каменец-Подольском. У гетмана Хмельницкого была ссылка с литовским гетманом Радзивиллом. Радзивилл заверил гетмана, что хочет мира и Короне Польской помогать не будет.

Вести важные, но среди них было и важнейшее. К гетману прибыл посол турецкого султана с предложением принять Войско Запорожское в состав Оттоманской империи. Гетман дары султана принял, а посланцам путивльских воевод сказал: «Вижу я, что государской милости московского царя к себе не дожду. Не миновать мне басурманских неверных рук. То, видно, делается моим согрешением. Приводит меня Бог в слуги неверному царю».

Генеральный писарь Выговский, правая рука гетмана, еще и разъяснил путивльцам: гетман ждет послов из Москвы, не будет с ними государской милости — Войско Запорожское назовет себя холопом турецкого царя.

Алексей Михайлович, торопясь, пересказал Никону отписку путивльских воевод и, чуть не плача, всплеснул руками:

— Послов-то мы отпустили к гетману ни с чем!

— Посла можно и своего послать, — сказал Никон бодро.

Его даже развеселило отчаянье царя.

— А с чем посла-то отправлять?! — взмолился Алексей Михайлович. — От Репнина из Польши никаких вестей. Даже где он — неведомо.

— С послом отправить нужно твое милостивое царское слово, — сказал Никон нарочито медлительно. — Так, мол, и так. «Мы, великий государь, возревновав о бозе благою ревностию и возжалев по вас, чтобы християнская вера в вас не пресеклась, изволили вас принять под нашу царского величества высокую руку».

— Писарь! Федя, Ртищев! Писаря! Так все и записать надо. «Возревновав о бозе благою ревностию и возжалев по вас, чтобы християнская вера в вас не пресеклась…» — Глянул на Никона: — Тут добавить надо: «…но паче преисполнялась и великого пастыря Христа Бога нашего стадо умножалось, яко же глаголет: и будет едино стадо и един пастырь — изволили вас принять…» — Царь сердито глянул на писарей. — Скорей, скорей! Слов-то смотрите не глотайте. Каждое слово нужное. «Изволили вас принять под нашу царского величества великую руку, яко да не будете врагом Креста Христова в притчу и в поношение». Вот и хорошо! Сделалось дело! — Государь перекрестился на образа и вздохнул: — Словно воз с плеч скинул.

— Великий государь, — сказал Никон, возя ногой по полу, — надо сказанное подкрепить.

— Так и подкрепим! — откликнулся Алексей Михайлович весело. — Пишите, пишите! А ратные наши люди по нашему царского величества указу сбираются и ко ополчению строятся.

— Вот теперь воистину хорошо! — воскликнул Никон, поднимаясь и раскрывая объятия.

И обнял! И оба были очень довольные, потому что — свершилось. Конец всем недомолвкам и полужеланиям. Наступила пора жить не словом, но действом.

Скинув рясу, Аввакум остался в портках да в нательном кресте. Июль стоял знойный, грозовой.

— Что ж ты без рубахи-то?! — удивилась Анастасия Марковна.

— Жарко! Терпеть не могу, когда пот с морды стекает. Не о Божьем слове тогда мысли, а о собственном неудобстве.

Глядя на отца, ребятки тоже сбросили рубахи и развеселились.

— Погоржусь перед тобой, Марковна, — сказал Аввакум, умываясь над ведром, поливала ему на руки Агриппина.

— Чем же, Петрович? — улыбнулась жена, ставя на стол большую деревянную чашку окрошки.

— Сама видишь, какая жара взялась, а я людям после службы читал, и многие остались послушать. И как слушали-то! Я чту — они плачут. А у меня у самого горло сжимает. Этак взрыдну, они ж — рекой. Плачут, сморкаются, и такая у всех на лицах благость, что не утерпел я, голубушка, — прослезился!