Никон - Владислав Бахревский

— А мне? — спросил Никон.

— К тебе, великий господин, послы просятся быть на другой день после того, как будут целовать государеву руку.

Никон, расцветая, порозовел.

— Благословлю их иконою Иверской Божьей Матери, которую для моего монастыря на Афоне написали посланные мной русские богомазы. — И, тотчас изобразив на лице суровость, поклонился царю: — Великий государь! Когда же ты милость свою неизреченную на Войско Запорожское явишь?

— Что ты кланяешься-то? — огорчился Алексей Михайлович. — Во мне ли дело? Явить милость — значит воевать.

Опустил глаза: не мог он подолгу в Никоновы пропасти смотреть.

— Воевать? Казаки — одни — против короля сколько лет стоят. Ты только выступи! Все русские города тотчас сами на твою, государь, сторону перейдут. В Дорогобуж, сказывали, приехал перед Пасхой униатский владыка Квашнин и все старые московские пришивные антиминсы отнял и велел служить на киевских, на подвижных. Все церкви дорогобужские опоганил! Сколько же терпеть бедным русским людям? Ополчись, государь!

— Сразу такого дела не решишь, — вздохнул Алексей Михайлович. — Крепко все надо обдумать.

Никон вскочил на ноги.

— Десять городов сожжено! Тысячи невинных людей побито! Святые алтари сокрушены! О чем же тут думать? Где конец терпению?

— Ты прав, святитель. — Алексей Михайлович кивал головой, но и в кивках его было сомнение. — Разве у меня за русских людей, за православные церкви сердце не болит? Болит! А что поделаешь?.. Ларион!

Дьяк поклонился.

— Без всякого промедления, — государь поерзал, повздыхал, — посольство надо к королю отправить.

— Эко дело сыскал — посольство! — Никон сунул пятерню в волосы и поднял их дыбом. — Эко напугал полячишек! Посольство, Бог с тобой, пошли. Сам наперед знаешь — послы ничего тебе не выговорят. Ну да нам нынче пустые брехалки тоже на руку. За долгими разговорами, не торопясь, соберешь войско. Да такое, чтоб сам изумился его силе.

Никон всю комнату собой занял. Словами сыпал такими, каких здесь слыхом не слыхивали.

Алексей Михайлович слушал, опустив голову, страдал за патриаршью совсем неучтивую простоту. На Лопухина глянул, готовый вместо Никона сквозь землю провалиться.

А дьяк-то патриарха слушает, рот разиня. И так легко сразу стало! Такой певун на сердце сел, что государь осмелел и обрадовался словам собинного друга. Правду ведь говорил. Всю правду! Но Никон первый же и спохватился, сказал дьяку:

— Ты ступай, Ларион! Тебе посольство надо в путь-дорогу собирать!

Лопухин суетливо задвигался, делая вид, что уходит, а сам ждал, что государь скажет.

— Ступай, — согласился Алексей Михайлович.

— А кого в послы?

— Из дьяков Алмаза Иванова, — сказал государь и посмотрел на Никона. — Из бояр… Репнина разве?

— А к нему в товарищи Богдана Хитрово, он ведь и впрямь хитрый, — подсказал Никон.

Ларион Лопухин все еще медлил, постоял, ожидая, не скажут ли ему еще что-то важное, и вышел, жмурясь, как кот: соображал, в какую сторону колесо теперь покатится? И было ему ясно — катиться оно будет обычаем самым скорым. У государя нынче не только ум, но и сам язык Никонов. Горе тому, кто будет долго про это соображать и приглядываться.

Когда государь и патриарх остались с глазу на глаз, Алексей Михайлович взял со стола две челобитные.

— Полковник Лазорев просит. Один мирянин, свободный человек, женился на крепостной. Его князь Мещерский забрал в приписные и вместе с женой отправил в Иверский монастырь.

— Мне там многие люди нужны! — сказал Никон. — Построят — отпущу.

— И еще… — царь виновато помаргивал глазами, — протопопы Аввакум и Данила костромской выписки сделали о перстосложении. Из «Стоглава» Максима Грека, из твоего же служебника, что в октябре прошлого года издан. Там «Стоглав» признан без всяких изменений.

— Давай мне эту их скорбь! — Никон чуть ли не выхватил у царя челобитье. — Все это — шелуха от зерен. Я затеваю великое дело. Довольно нам блуждать во тьме, перетолковывая так и сяк книги, в которых сами же и налепили ошибок! Я соберу в Москву все самые старые книги мира. Может, Бог даст, и те, что своею рукой писали отцы наши — Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Иоанн Дамаскин. Я так прополю наши книги, что в них ни единой сорной травинки не останется. Тошно, государь, от доморощенных умников, от всех этих Наседок.

— Ты грозу-то не напускай на Аввакума. — У царя лица даже стало меньше.

— Какая гроза! Недосуг мне, великий государь! Я делом занят… Перед тем как к тебе ехать, спозаранок отправил в Новгород Арсена Грека. За книгами послал. Новгород — город древний, пусть в монастырях поищет.

— Древние книги на Афоне надо искать!

— Моя заветная мысль! — просиял Никон. — Никакой казны ради афонских книг не пожалею. Беда — послать некого.

— А ты не торопись, — твердо сказал государь. — Суханов из Египта скоро назад будет.

— Ай, спасибо, государь! Как же я сам-то о Суханове не подумал.

Вокруг Никона кипел, нарастая, омут дел. Огромная воронка, бешено раскручиваясь, растекалась по всему Московскому царству, проливалась уж и за пределы его, и потом все это, разведанное, распрошенное, прикатывало тугими струями к самому центру бучила и с посвистом всасывалось в бездну. И этой бездной был он сам, московский патриарх.

Все-то он знал и всех, о ком ему знать было интересно и выгодно.

Каждою буквой, как амброй, упивался Никон, читая свое письмо к гетману Хмельницкому, сочиненное патриаршим дьяком Лукьяном Голосовым.

Не тем, что было в письме. Были в нем пустые слова да обещание, что «наше же пастырство о вашем благом хотении по пресветлому великому государю… ходатайствовати и паки не перестанет». Упивался Никон зачином письма, где ослепительным светом сияло ему: «…От великого государя святейшего Никона, Божиею милостию патриарха…»

— «От великого государя»! — повторял Никон, закрывая глаза, чтоб прочувствовать, просмаковать это «от великого государя».

Титул, правда, был никем не утвержденный, но Алексей Михайлович сам про то говорил, при думном дьяке говорил. И Никон поспешил закрепить письменно сказанное царем устно.

Титул великого государя был не совсем пустой звук, для одной только пышности, он предполагал участие патриарха в делах государства.

Никон сам поставил печать на этом письме — на красном воске образ Пречистой Богородицы с превечным младенцем. Полюбовался оттиском и закрыл печать кустодией.

Письмо патриарха повез к Хмельницкому вместе с царской грамотой Артамон Сергеевич Матвеев, для которого у царя нашлась-таки наконец добрая служба.