Никон - Владислав Бахревский

— Да ведь такие-то дела вселенские соборы решают! Никак не меньше! — сказал Неронов и удивленными глазами воззрился на Данилова, на Аввакума, на отца дьякона. — Надо в Коломенское, за Павлом послать… Собраться надо. У меня нынче и соберемся. Тотчас вот и соберемся.

Дело было неслыханное: патриарх своей волей, ни слова не сказав, почему и зачем, переменял обряды. И какие обряды! На само крестное знамение посягнул! Не желаю, мол, чтоб все крестились, как издревле, желаю, чтоб крестились по-моему!

Аввакум вот уже год почти оставался без места. Помогал служить Неронову, замещал его во время отлучек. Жил он с семейством при Казанском соборе, в избушке церковного звонаря. Звонарь был весьма преклонных лет, и Аввакум и его частенько замещал на колокольне. Ничего — жили. К хоромам не больно-то успели привыкнуть в Юрьевце.

— Ты что это? Встрепанный какой-то! — удивилась Анастасия Марковна, когда Аввакум забежал домой переодеться после службы.

— Ой, голубушка! — Аввакум только головой покрутил. — Дела пошли! Такие дела-а-а.

— Да какие же?

— А такие, что Никон без году неделя в патриархах, но уже сдурел.

— Петрович! Перекрестись! Экое на патриарха возвел!

— Перекрестился бы, Марковна! Да не знаю как! — Сложил руку для крестного знамения, повертел перед лицом, добавил к двум пальцам большой. — Эко! Щепоть! Щепотью, Марковна, велено креститься!

— Господи! — уронила руки жена. — Щепотью. Да зачем же щепотью?

— А затем. Времена настают!

Марковна сложила пальцы в щепоть, отдернула руку от лица, спрятала за спину.

Вдруг горько и громко расплакался Пронька, ему шел пятый год. Испугался, дурачок! Испугался, на перепуганных родителей глядя. Агриппина, которой шел восьмой, принялась гладить братца по головке, но и у самой глазенки таращились. Старший, Иван, не переносивший ссор и всякого домашнего неустройства, пошел во двор и принес охапку дров. Грохнул, складывая у печи.

— Верно, Ваня! — сказал отец. — Пущай патриархи дурят, а нам жить надо. Нам правильно жить надо, как отцами-дедами учены. Давай-ка, Марковна, расшевели огонь. Пообедаем. После обеда к Неронову побегу. Там у него собираются…

Подхватил на руки Проню:

— Ты чего?

Проня виновато улыбался.

— Ох, мать! — сказал Аввакум, оглядывая детей. — Экие славные ребятки. А Ванюша какой большак. Ведь уж десять лет парню! Кого ты нам еще принесешь?

— Кого Бог пошлет. — Анастасия Марковна смотрела на мужа, на ребят и слышала, как тихая боль, крадучись, забирается ей в самое сердце.

Подумала про себя: «Господи, пусть все будет как есть. Лучшего нам не надо. Убереги от худшего».

«Память» Никона была прочитана вслух и лежала теперь посреди стола, и все смотрели на нее с испугом и удивлением.

От невеликой грамотки, вдруг явившейся на белый свет, зависело не только их собственное земное благополучие и вся вечная жизнь, но и всех русских людей. Согласиться с «памятью» — признать, что все прежние поколения отцов Богу молились не по правилу, а стало быть, усомниться в том, что они за подвиг жизни получили в награду Царство Небесное. Отринуть «память» — восстать против святейшего патриарха, который дан от Бога.

В горнице было тесно. Пришли к Неронову попы и дьяконы Казанского собора, приехал епископ коломенский Павел, пришел обретавшийся теперь в Москве, изгнанный костромичами протопоп Данила, был соловецкий монах Иона, привезший царю и патриарху иконы, были отставленные от дела справщики Иван Наседка, монах Савватий, мирянин Сила Григорьев — Никону терпения ненадолго хватило. Был и Аввакум, зачитавший «память» с рокотом в голосе и с огнем в сердце.

Все молчали. И Аввакум, у которого огонь зеленым полымем в сердце ходил, крикнул непривычно на высокой ноте:

— Ослепительная грамотка-то! Ослеп Никон от блеска патриаршего места. В этой писульке ни благочестия, ни ума — одна необъезженная гордыня и греческая напасть!

— Греческая! Греческая! — крикнул обрадованный верному слову Иван Наседка.

Все разом загалдели, раскраснелись. Один Павел сидел молча, глядя себе под ноги. И, услышав это архиерейское молчание, спорщики притихли да и совсем угомонились.

Понимая, что все ждут его слова, Павел побледнел. Велика была ноша, взвалить ее на себя, не рассмотрев все возможные последствия, он не мог, сама значимость его сана не позволяла ему всуе слова сказать. Сердцем, рассерженным умом и оскорбленным чувством он был с протопопами. И эта двойственность давила его, и он уже изнемогал под нею.

Молчание затянулось. И он сказал, заторапливая слова и столь же торопливо перебирая худыми пальцами четки:

— Не с бухты-барахты! Не с бухты-барахты! Ответ надо составить. Разумно, с выписками из святых книг, и — к царю! К царю!

Все с надеждой посмотрели на справщиков, но Иван Наседка замахал руками:

— Нам веры не будет! Метлой вымели!

— Пускай Данила костромской… Данила, значит, да Аввакум юрьевец-подольский, — все так же торопясь, сказал Павел. — Они — с мест! Не московское то будет умничанье, а — глас! С мест потому что.

— Напишем, — сказал Аввакум и за себя, и за Данилу.

Медленно поднялся Неронов.

— Без Господнего вразумления сие неразрешимо. Налагаю на себя недельный пост. Через неделю приходите!

Удалился не больно-то далече, в кремлевский Чудов монастырь. Келия наполовину была под землей. Окошко махонькое, чуть не на потолке. Свету — как писка от синички в лютый мороз.

В углу висела икона Спаса, у стены — голая лавка, у двери — бадья с водой. Затворяясь, сказал монаху:

— Что бы ни стряслось, не приходи ко мне. А приходи ровно через неделю, ибо не стану я вести счет дням, чтоб мирское на ум не лезло.

Заложил засов на двери, перекрестился, намочил руки в воде, отер лицо и стал перед иконою на колени. Прочитал «Отче наш» и, крестясь, бил поклоны, покуда не потемнело в глазах. Изнемогши, ползком добрался до лавки, упал на нее грудью, отдышался, лег. И пошли перед его глазами великие вологодские боры, реки с темной водой, мягкие мхи, и проливался на душу дивный свет, подобный свету белых северных ночей. То всколыхнулась в нем память детства.

И встал он, и снова молился, плача и казня себя за большую гордыню, и за малую, и за ту, что вспомнить уже не мог: жизнь-то была прожита немалая, шестьдесят второй уже.

В окно бил ветер, то погуливала по белу свету февральская непогодь. И в памяти его тоже колобродил буран. Видел злобные лица, слышал брань и чуял телом битье. Каждый, кажется, синяк ожил на нем и болел. Сколько битья-то было вытерплено!