Никон - Владислав Бахревский

Алексей Михайлович ныне и дьяков сам слушал, и в Думе сидел прилежно. Однако более всего он теперь полюбил ночные часы, когда оставался наедине со своей тетрадочкой и с новыми для себя книгами.

Ах, какую радость доставил ему нынче князь Долгорукий! Подарил свеженький фолиант — «Книгу о селитреном варенье и о пороховом деле, 7161 году, что поднес великому государю боярин Юрьи Алексеевич Долгоруковос».

Рядом с этой книгой лежало две других, уже прочитанных и продуманных, — «Книга о наряде и о огнестрельной хитрости» и «Роспись образцовым артолорейским пушкам со всякими запасы, что к такому строению надобно».

Почитывал государь и две старые свои книги: «Учение и хитрость ратного строения» — немецкий устав, переведенный и изданный в Москве по его собственному указу, и ту, что называлась «Книга судебная и о ратном ополчении и о всяких урядствах, 114 году, переведена с немецкого языку на русский язык при царе и великом князе Василье Ивановиче всеа Росии». Книга царя Василия Шуйского была полезна и не хуже других, но Алексей Михайлович испытывал к ней недоверие. Царь Шуйский все войны проиграл вчистую.

Иное дело Иоанн Грозный!.. Хоть и у него не все заладилось, однако и противник перед ним стоял другой. Шуйский казачьих шаек не одолел, а царь Иоанн с самой Европой силой мерился. И немало преуспел. Великие крепости, испытав его силу, почтительно складывали перед ним свое немецкое прехитрое оружие.

Почитав книгу Долгорукого о пороховом деле, Алексей Михайлович отложил ее и снова перечитал грамоту о том, «как великий государь царь и великий князь Иоанн Васильевич с сыном своим Иоанном Иоанновичем изо Пскова изволили итти войною и полки отпустить под немецкие городы, и те городы имали и ково в тех городех воевод оставляли».

Читал о былом, думал о будущем, а перед глазами стояло нынешнее.

Днем в Думе Алексей Михайлович не столько слушал, что говорили, сколько глядел на своих бояр.

Многие тут сидели уж лет по пятнадцати — по двадцати. Ко всему привыкли и ко всякому делу были скучливы. Старцы князь Алексей Михайлович Львов да Иван Петрович Шереметев спали без зазрения совести. Другой старец, Иван Васильевич Морозов, четки перебирал. Давно уже подумывает о монашеской жизни, ему земные дела как снег на шубе — стряхнул, и нет его. Волконский с Мосальским все заседание про свое шептались. Лыков, чтоб не обременять голову государевыми заботами, научился особому взгляду. Спроси его о чем, зашибешься о непробиваемое.

Алексея Михайловича тоска в Думе разбирала, по умным глазам тосковал.

Может, и Никона полюбил за один только огонь в глазах. Поглядишь на него, и сразу видно — живет человек. Иные-то за всю жизнь от дремы так и не очнутся.

Алексей Михайлович, вспомнив Думу, где вот уже третью неделю велись неторопливые разговоры о войске, вооружениях, предполагаемой силе польского короля, о возможном количестве войск, своих и чужих, о казаках Хмельницкого, о крымском хане… вспомнив все эти важные тайные дела и сонные рожи бояр, для которых грядущая война все равно что царев поход к Троице, Алексей Михайлович раздул щеки — да и пыхнул. А что еще сделаешь? Вся надежда на Никона да еще… на себя.

Он взял свою тетрадочку, ставшую ему дорогой, заветной. С удовольствием перечитал первую страницу:

«Как оберегать истинную и православную христианскую и непорочную веру, и святую соборную и апостольскую церковь, и всех православных христиан и недругу бы быть страшну и объявить бы себя, великого государя, помощию всещедрого Бога и Пресвятые Богородицы и молитвами всех святых, поспешением в храбрстве и в мужестве к ополчению ратному, такоже бы и людей своих объявить в ополчении ратном храбрственно и мужественно».

Прочитал, улыбнулся, открыл чистую страницу и написал: «Призвав к себе разрядных, великий государь приказал сказать всему своему царскому синклиту свое государское повеление — боярам, и окольничим, и думным людям, и стольникам, и стряпчим, и дворянам московским, и жильцам, и дьякам, и всему своему государеву двору, чтобы были готовы к его государеву смотру со всею службою».

Написал и подумал: «А Милославского нельзя теперь за границу посылать. Здесь он нужен. Кому еще доверить устроение войска? Он все-таки из тех, кто в Думе не спит».

И еще подумалось: «Мастеров ратных ухищрений надо из-за границы переманить. А посылать за немцами самих немцев нужно. Они друг с другом скорей столкуются».

Проснулся Алексей Михайлович, и все в нем обрадовалось пробуждению, душа и тело. Потянуло его под ясное небо, и, сам еще не понимая, что ему надобно, велел позвать Матюшкина.

На месте, однако, не усидел, вышел на Красное крыльцо и совсем взбодрился.

Небо тугим до звона парусом взлетало над Москвою, и солнце, еще такое молоденькое, только-только хватившее первый ковшик весенней браги, каждому ставило на лицо свою печать.

Стрелецкий полковник Артамон Матвеев, завидев государя, поклонился издали, с нижней площадки, потом, взойдя на первую ступеньку, и со второй тоже поклонился.

— Иди сюда! — позвал его нетерпеливо государь.

Они росли вместе. Артамона определили царевичу Алексею в товарищи, вместе с Ртищевым и Матюшкиным, еще в 1638 году. Отец Матвеева родовитостью не блистал и большого состояния нажить не умел, но был он человеком честным, преданным и умным. Посылали его в посольствах к турецкому султану Мураду, к шаху Персии Аббасу.

Сына своего Матвеев учил всякому доброму знанию, какое только водилось в Москве. Теперь Артамону было двадцать восемь лет, он давно успел привыкнуть к полковничьему званию, а надежды на большее у него и быть не могло, хоть и друг царю. Великие государственные службы — привилегия боярства.

— Артамон, ишь ты румяный какой! — радовался приятелю царь, и ему вдруг пришло в голову созорничать.

Тут и Матюшкин со Ртищевым как раз подоспели.

— А поехали-ка, ребятки, по гостям! — У Алексея Михайловича в глазах запрыгали светлые зайчики.

— Так ведь пост, — сказал нерешительно Ртищев.

— Вот и поглядим, чем ныне православные угощаются!

Царь, удивлявший иноземцев величавостью, своих до оторопи пугал невесть откуда бравшейся проворностью. В Кремле думные да приказные только еще всполошиться успели, а царя уже след простыл.

Сперва закатились в хоромы боярина князя Михаила Петровича Пронского. Боярские слуги еще на царя глазами хлопали, а он, встречи не ожидая, — на крыльцо, да в сени, да в горницу.

Князь Пронский так и подскочил! Во рту кус пирога, да такой маленький, обеими руками боярин за кус тот держится. Поперхнулся, раскашлялся, из глаз слезы градом. Царь первый к боярину подскочил, треснул по горбу, выбивая застрявшие крошки, и сам же ковшик поднес с медом. Боярин глотнул и, крутя виновато головой, пропавшим голосом сипел: