Никон - Владислав Бахревский

— Не гневайся, Алеша, на слова мои стариковские. Выслушай до конца, что бы ни сказал я, хоть и глупые будут мои речи.

— Отец мой! — воскликнул государь и, подперев рукой щеку, стал ждать, что ему скажет наитайнейший его боярин, учитель и свояк.

— Многого-то сказать мне и нечего, — покачал головою Борис Иванович. — Старикам, Алеша, надо честь знать. Старики — большие умники, да только никогда им не ведать того, что ведают молодые. Молодые живут, а старики вспоминают. Я, Алеша, от государевых твоих дел не отстраняюсь, чем могу, помогу. Но и мешать молодым нельзя. Ты мне сейчас иное скажешь: дескать, без Морозова невозможно, без его мудрости, без его прыти. Не говори мне этого, Алеша. Очень я тебя прошу, а если вопрос какой есть, то давай подумаем вместе, как в былое время.

Государь встал. Рослый, плечами широк, лицом светлый, радостный, и честная печаль, хлынувшая на чело, не одолела ни света его, ни радости. Прошелся по светлице. И в каждом движении была естественная, природная царственность. Встал, сложил руки на животе и, не поднимая на Морозова глаз, сказал:

— Война будет. — Веки у него задрожали, краска стыда разлилась по лицу, но пересилил себя. — Гожусь ли, отец мой, воителем быть?

— За свое постоять, за древний Смоленск, за православную веру… — начал было Морозов.

— Нет! — оборвал его царь. — Ты правду скажи. По мне ли это — доспехом греметь. Кто-то ведь должен правду царю говорить!

Глаза стали круглыми, лицо как у разъяренного кота.

— Ты — попробуй, и мы вместе с тобою себя проверим, вся Россия себя проверит. Столько раз биты! Под оплеухами стоять, не падая носом в землю, можем. А можем ли побеждать? — Морозов засмеялся вдруг. — Ну, кто же тебе ответит, Алеша? Ты первый решаешься.

— Отчего — первый? В Смуту вернули же царство!

— То дело иное! Тогда всем народом поднялись! Каждый Троицу в уме держал, за Христа шел, за Россию и за себя, грешного.

— Так ведь и мне чужого не надо! Смоленск бы вернуть! Да еще на Украине православных людей от короля оборонить. За одно только православие их и бьют, и жгут! Не день, не два — пятый год!

Борис Иванович встал, приложился к иконе Спасителя.

— Алеша, перед святым Спасом скажу тебе. Мы своим умом жили, вам жить своим. Каков лучше? А нет его, лучшего. Есть горы, есть море. Что у моря впереди — неведомо. Обопритесь на нас, на матер берег, и ступайте себе! Помыслы твои, государь Алексей Михайлович, чисты, а что тебе Бог даст, то мы вместе с тобой изведаем.

Улыбнулся. Алексей Михайлович перевел дух, вытер пот со лба и тоже улыбнулся.

— А ты знаешь, Никон письмо сегодня прислал из Владимира. Соборы поехал древние поглядеть. Совсем они там брошенные, запущенные. Доброе письмо.

Сел к окну. Федор Ртищев подал ему письмо.

— Тут про всякое, а вот это место! — Прочитал: — «Воистину любовь не есть достояние лиц рассуждати, еже о богатстве и нищете, еже о благородии и злородии, еже о высокоумии и скудости, еже о расстоянии мест, качества и количества, ибо любовь… — Тут Алексей Михайлович поднял голос и повторил: — Ибо любовь воистину подобна есть солнечну просвещению, во все концы земли достизающу. Воистину, не погреша, изреку: любви начало и бытие и конец — Христово пришествие».

И такое восхищение было на открытом лице Алексея Михайловича, что у Бориса Ивановича кошки по сердцу заскребли — вот кому привязчивый государь с головой себя выдал, и быть этой любви, пока сама не выйдет.

И еще подумал ревниво старик: «Небось ради письма этого и приезжал. Один-то радоваться не умеет. Сам рад, и все должны улыбками растечься».

11 февраля 1653 года патриарху Никону положили на стол новое издание «Следованной псалтыри». Он вспыхнул, как от нечаянной и прекрасной радости, — это была первая книга, созданная его повелением, первое истинно патриаршее дело.

Но сердце в груди заметалось вдруг, под ложечкой тоска завозилась. Вспомнил сельских попов, которые теперь чередой шли к нему за благословением. Все они — оловянные пустые лбы, а коль пустые, то и не поймут новое слово, а поймут, так заупрямятся. Ведь упрямые все, как…

Никон попробовал представить будущего своего противника, упрямого, как… Слова опять не нашлось, а увидел самого себя. Прежнего, анзерского. И каменный, огромный, круглый лоб на море. Море о такие лбы расшибается вдрызг.

Нежно погладил книгу и на едином роздыхе намахал «память» всем этим каменным лбам, пусть делают то, что велят делать, ради их же спасения и блага: «…По преданию святых апостол и святых отец не подабает в церкви метания творити на колену, но в пояс бы вам творити поклоны, еще и тремя бы персты есте крестились».

Перечитал написанное и совсем растревожился. Позвал Арсена Грека, прочитал ему «память».

— Как?

— Мудро, верно, ясно.

Никон улыбнулся. Он и сам знал, что написал верно, ясно и, разумеется, мудро.

— «Псалтырь» и «память» сам отнеси в Казанский собор. Передай в руки протопопу Ивану Неронову.

И тотчас вышел, чтобы не объяснять своему главному книжнику, почему первым читателем избрал Неронова.

Да потому, что храбр был! Сельскому попику, хоть он и оловянный лоб, покажи палку — сразу и поумнеет. Неронов — другой породы. Истый нижегородец. Примет тебя сердцем — будешь друг, не примет — будешь враг. Такого не уластишь, а грозу на него наведешь, будет две грозы, своя да его, — и треск громовый, и молнии пожигающие, и дождь слез.

Не желал Никон в обход идти, на оловянных лбах играючи. Патриаршее ли это дело — заискивать и хитрить? Да ведь и сам нижегородец!

Неронов прочитал патриаршую «память», почесываясь и позевывая: дело было после заутрени — устал и спать клонило.

— «…И тремя бы персты есте крестились», — перечитал вслух, и ему нестерпимо, до рези в мочевом пузыре, захотелось до ветру. — Аввакум! — сунул протопопу «память» и побежал через алтарный, самый короткий выход во двор.

Когда вернулся, Аввакум сидел на скамеечке левого клироса, сидел, как нашкодившее дитя, помаргивая, отводя глаза. При виде Неронова вскочил, «память», лежавшая на коленях, упала. Аввакум, не заметив этого, наступил на нее ногой, тотчас нагнулся, поднял, рукавом отирая с бумаги невидимый след ступни.

Взмолился:

— Прости, отец! В голове что-то все спуталось.

— Погоди прощение-то просить! — Неронов взял «память», перечитал про себя, потом еще раз вслух.

Подошел второй соборный поп Иван Данилов, слушал, выставив ухо.

— Да ведь такие-то дела вселенские соборы решают! Никак не меньше! — сказал Неронов и удивленными глазами воззрился на Данилова, на Аввакума, на отца дьякона. — Надо в Коломенское, за Павлом послать… Собраться надо. У меня нынче и соберемся. Тотчас вот и соберемся.