Наталья - Минчин Александр

— И что вы скажете доктору, не представляю.

— Ладно, раз вы настаиваете, — поспешно говорит она. — Только потом укол.

Она наклоняется и касается моей щеки губами. Какая ласковая девочка.

Я поворачиваюсь на спину.

— Только не смотрите, пожалуйста, — прошу я.

— Как же я буду делать укол, не смотря? — она удивляется.

— Ну постарайтесь, а то мне неудобно.

Я опускаюсь на подушку. Она приближается ко мне со шприцем.

— Ой, — говорю я, — больно.

— Что вы, — у нее встревоженный голос, — я же еще ничего не делала.

— Все равно больно, оттого что будет больно.

Она смеется. Как она делает укол, я даже не чувствую.

Она уже у стола. У которого не была ни одна женщина, кроме…

— У вас легкая рука, совсем не больно, спасибо.

— Пожалуйста, — лицо ее дарит мне улыбку.

Она закрывает чемоданчик.

— Ключ я оставлю на столе. Выздоравливайте.

— Я постараюсь, — она приближается к двери. — И… не обижайтесь насчет поцелуя. Знаете, больные люди с причудами. Словом, как пациенты…

— Наоборот, мне не на что обижаться. Я даже хочу поцеловать вас еще. — Она порывисто наклоняется и целует меня дважды: — За ваше терпение… Если это поможет вам выздороветь.

Дверь за ней бесшумно закрывается, она вышла очень поспешно, даже не сказав «до свидания».

Я засыпаю, что она мне там вколола?

— Так! — просыпаюсь я от громового голоса, — конопатое твое отродье, ты чем же это с моими медсестрами занимаешься?

— Ничем, — спросонья отрицаю я.

— Как это «ничем»?!

— А что, все рассказала?

— Это потеха была! Она возвращается, я ее спрашиваю, все в порядке, Оленька? Да, отвечает она, я его поцеловала.

— Как? — обалдело спрашиваю я. Она отвечает: он говорит, что мама всегда ему так укол делала. Ну, я еле сдерживаюсь. Она мне: но, Борис Наумович, он такой, такой…

— Развратник, конечно, ужасный: страшное дело, поцеловала два раза!

— Не перебивай, козявка. Она говорит: такой милый, он мне понравился, и… я его второй раз сама поцеловала… — и стоит вся смущенная, зардевшаяся, прямо очарование. Я даже взгрустнул, свои молодые годы вспомнил.

— Смотри, какая честная девочка.

— Она милашка, ее вся поликлиника любит.

— Да, очень милая.

— Я рад, что она тебе понравилась, твои штучки сразу узнал. Вот я и подумал: она очень приятная, милая девочка, тебе понравилась — может, сменишь коньки на санки и успокоишься…

— Б., — перебиваю я, не дослушав, — ты ничего другого не придумал, что это…

— Хорошо, успокойся, я пошутил.

Я успокаиваюсь. Неужели со стороны это так неглубоко кажется, что ему приходят в голову подобные мысли.

— Упала температура?

— Вроде да.

— Это хорошо. Завтра, может, поднимешься.

— Конечно, я ненавижу лежать. И чего ради, не болезнь же это.

— Рассуждай меньше. Есть хочешь? — он с неловкостью взглядывает на меня.

— Нет, спасибо.

— Что, всю жизнь теперь помнить будешь?

— Нет, мне совсем не хочется. Правда. Там в шкафу яблоко, дай, пожалуйста. Там еще одно должно быть, возьми себе тоже.

Он дает мне яблоко. Натальино яблоко. Как она отдалилась за эти два-три дня. Какой стала далекой… Будто ее и не существовало никогда. Будто и не было того, что было: наших объятий, тел, пота в этой комнатке, похожей на келью.

Мы одновременно и непроизвольно откусываем яблоки, каждый свое. Натальину память съедаю, думаю я.

— Санчик, там шоколад, это для меня?

— Для тебя, — говорю я, — узнаю брата Борю.

Он принимается за него с жадностью.

— Я понимаю твою жертву, шоколад, конечно, для Натальи, но такой я злодей — уничтожаю святое. Где она, кстати?

— Занята, наверно, дома, — я стараюсь влить в голос безразличие.

— Поссорился, что ли?

— Нет, я с ней никогда еще не ссорился. Но не может же она все дни сидеть возле меня. У нее экзамены, диплом, семья…

— Понятно, — говорит он. — Так ты точно не хочешь есть? А то я тебе принесу что-нибудь из столовой?

Я отрицательно качаю головой.

Он возвращается сытый и улыбающийся.

— Чувствуется, что поел, — острю я.

— Весьма не слабо, — довольно отвечает он, не замечая моей остроты.

— Музыку поставить?

Я киваю. Он включает магнитофон, но звук делает негромко. Он садится около стола, щелкает пару раз лампой. Потом спрашивает:

— Ну, может, ты мне теперь скажешь, почему ты это сделал?

— Что это? — прикидываюсь я.

— Не прикидывайся идиотом, — говорит он, глядя на меня.

— А что?

— У тебя это натурально получается.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

— Пожалуйста.

— Спасибо. Так я спросил.

— Я не знаю…

— Но когда ты брал этот дурацкий скальпель и нес его к своей псевдоподии, прошу прощения, руке, ты же говорил своей пустой голове что-то?

— Ничего. Просто жить не хотелось. Не было абсолютно никакого желания продолжать это. Влачить существование, как говорят высокие поэты.

— Но ты еще вроде не высокий.

— Но и не низкий уже. Очень многое, Б., изменилось с тех пор, как я встретил ее. Хотя и прошло всего полтора месяца, но мне кажется, что вечность, жизнь.

— И результат твоего изменения — резание вен?

— Нет, просто без нее мне…

— Вы что, расстались?

— Нет, но…

— Что «но», изреки уже, недоразвитый?

— Не все так просто. Да и не только она одна причина. Все вместе: и отец, который не понимает меня или не хочет, и институт, который мне на фиг не нужен, и эта жизнь без крыши, рубля и куска, такая, что я даже не могу забрать ее от мужа и поселить у себя, создать ей все условия, чтобы она была счастлива, довольна.

— Ты смотри, как мало ты захотел, и это всего лишь в едва упавшие, еще не созревшие девятнадцать лет. Что тогда мне говорить в свои двадцать семь, не имея даже нормального пальто?

— Борь, это другое дело. Я же не о себе забочусь, мне ничего не надо. Я хочу, чтобы она могла быть со мной, счастлива, чтобы не была ущемлена ни в чем, по сравнению с ее нынешней обеспеченной жизнью.

— Если ей захочется связать себя с тобой настолько серьезно, то ее не будут волновать параллели, как она жила и как будет жить.

— Да, но я буду дергаться, что я не могу ее обеспечить; что ей будет не хватать. Деньги, эти проклятые деньги. Вечно их не хватает. И отец понимать не хочет.

— Он тебе и так дает достаточно. Я, когда учился, столько не имел.

— Но и у него тогда еще не было столько. Он только три года как защитил докторскую.

— Не в этом дело. Просто ты еще многого не понимаешь. Совсем маленький: Наталья, совместное жилье, бок о бок: разбежишься, куда глаза глядят, как месяц рядом проживешь.

— Не говори так, Борь.

— Ну хорошо, хорошо, святое затронул.

— Дело не в святости. Мне неприятно. Почему, как что-то сложное возникает и надо что-то решать и решаться — сразу маленький, ребенок, вырастешь, увидишь, изменишься. Да не волнует меня потом и что будет. Мне сегодня необходимо знать, может, я завтра жить не буду.

— Ладно, не дергайся, опустись на подушку. Что это за разговоры опять «жить не буду»? Снова начал?!

— Да я о другом и не это имел в виду. В общем, поздно, и тебе пора.

— Выспаться, согласен, надо. Завтра сюрприз тебя ожидает.

— Какой? — спрашиваю я.

— Узнаю брата! Ты, филолог, значение слова сюрприз понимаешь? Знаешь его этимологию, лексическое значение? Или объяснить?

Музыка вдруг кончается, и лента щелкает по панели, прикрывающей проигрывающее устройство.

Он поднимается и выключает все, выдергивая провод из розетки.

— Спокойной ночи, Саша.

— Спи спокойно, Б., — отвечаю я.

На следующий день я встаю и читаю, сидя за столом, проклятое «Бремя страстей человеческих». Дурная привычка — дочитывать начатую книгу до конца. Потом устаю сидеть. К вечеру в коридоре раздаются разнообразные шаги.

Кто-то стучит, остановив шаги, в мою дверь. Но это не ее стук, да я уже и не жду.