Наталья - Минчин Александр

Еще через час я понял, что она не приедет сегодня. Мне стало страшно и тревожно. Что же с ней? Второй день она обещает, не приезжая. Ей не хочется видеть меня? Тогда бы она прямо сказала, зачем скрывать. Она прекрасно знает, что я не позвоню ей никогда, если произойдет то, что произойдет. Скорее всего, она просто занята и утром все разъяснится. Протекало двенадцать ночи. Я перестал прислушиваться к шагам, их больше не раздавалось.

Раскрыл книгу на заложенном месте и начал читать снова эту галиматью, «Бремя страстей человеческих». Никакого там бремени я не видел, страстей и подавно. Спать мне не хотелось, и я сидел очень долго, до одурения долго, читая. Ставни всегда закрыты в этой келье, и я решил выйти на улицу, чтобы увидеть хотя бы, какое время суток сейчас, утро, ночь, рассвет или прочее. На улице было давно светло. Я прошел пол-улицы до ближайшего столба с часами и увидел, что полпятого. Итак, ждать оставалось четыре с половиной часа. Я побрел обратно к дому. Улицы были тихи, чисты и пустынны. Как будто в умершем городе. Ни одного человека, ни одной живой души. Мне очень понравилось. Страшно не хотелось возвращаться в свою кладовку (без нее она мне казалась еще хуже) и садиться опять за эту мерзкую книгу. Но так было легче коротать время. Я сел. Через определенный промежуток времени стали ходить ноги, ставить чайники, фыркать, мыться в кухне и делать прочие утренние процедуры. Человек странно мало делает ненужного, когда собирается на работу. Зато потом, в течение дня, он с лихвой восполняет свой редкий утренний рационализм. Соседка, у которой включено радио, включила его, как всегда, в семь утра. Я, не понимая, читал, водя глазами по строке. Потом стало тикать семь тридцать, восемь, восемь тридцать — все это я пережил, перетерпел, переждал. Протекало девять.

— Что случилось, Наталья?

— Ничего, — голос холодный у нее.

— Но ты обещала приехать и…

— У меня есть еще другие дела, помимо приездов.

Меня неприятно резанула эта фраза, вонзившаяся в меня.

— Угу… Ну хорошо. Если тебе больше нечего сказать…

— Санечка, не обижайся. Сразу. Хорошо, я приеду сегодня в пять, как освобожусь, и мы с тобой обо всем, обо всем поговорим.

Я не понимал, почему в пять, почему я опять должен ждать целый день, третий день. Когда каждый час невыносим без нее, сводит с ума, и чем больше часов, тем больше сводит.

Я молчал.

— Тебе что-нибудь привезти?

— Да, два яблока. Я не хочу выходить из дому, буду ждать тебя.

— Хорошо, Санечка, только не обижайся, пожалуйста. И не жди так.

Я повесил трубку, не дожидаясь ее щелчка. Почему я так сказал, сам себя начинаю ставить на ступень ниже, в какое-то подчинение: буду ждать. И самое неприятное, я ведь это сказал перестраховываясь, чтобы она наверняка приехала, не сможет же она не приехать, если я буду ждать. А мне нужно только ее увидеть… Я не могу удержать ее по телефону, я ненавижу телефон.

Голова моя касается подушки и проваливается в какой-то нехороший сон.

Новости по радио кончились, и дикторша объявляет десять минут шестого. Значит, она вот-вот приедет, как всегда, опаздывает. Господи, я не видел ее три дня!

Ее нет ни через полчаса, ни через час. Мне закрадывается в душу страх: она опять не приедет. Но больше не позвоню, больше не унижусь я. И она никогда не приедет, если не приехала эти три дня, то она не приедет и остальные…

Где мой эфедрин? Я нахожу его в папке, куда предусмотрительно положил, купив несколько дней назад, четыре флакона. Выпиваю полфлакона и беру кусочек сахара в рот. Горечь проходит, и через минуту уже напряженно-приятное состояние. Хочется курить страшно. Я кладу толстую газету на пол, сажусь на нее и закуриваю папиросу. Все Натальины сигареты искурил. В голове тревожно и думается только о ней. Но когда-то же мы увидимся!..

Она появляется через час.

— Добрый вечер, прости, что опоздала. Ты ждал?

Очень умный вопрос.

— Я захватила с собой апельсины, они очень сладкие.

Она выкладывает на стол громадные марокканские апельсины, которые я очень люблю. Но я ору:

— Не нужны мне эти апельсины! У тебя все должно быть лучшее.

Она испуганно смотрит на меня:

— Хорошо, хорошо, только не кричи так. Я сейчас куплю яблоки. — Она пятится к двери и выскакивает с сумкой, не захлопнув ее. Дверь.

Через пятнадцать минут возвращается из магазина с полным кульком больших красных яблок.

Кладет их молча на стол, вынимает из пакета на тарелку, моет и подает мне.

Я отворачиваюсь, мне стыдно, это ведь моя Наталья, что со мной происходит? Но сколько я ждал? Как это больно. Как трудно ждать. Я совсем не умею этого.

— Что с тобой, Санечка?

Она опускается рядом, становясь на колени.

На ней моя любимая юбка и кофта с капюшоном. Значит, она думала обо мне и что увидит меня, приедет сюда, раз так оделась.

— Не надо, Санечка.

— А что надо, что, по-твоему, надо? — взрываюсь я. — Не видеться по три дня, да?!

— Я не знала, что это на тебя так подействует…

— При чем здесь как подействует! Я ждал тебя эти три дня, потому что ты обещала. Не обещала бы, так не ждал.

Она смотрит на меня.

— Санечка, не надо так нервничать, — у нее очень ласковый голос.

Но из меня идут наружу все часы и дни ожидания.

— Вот что, Наталья, или мы видимся столько, сколько я хочу, то есть все время. Потому что мне нужно видеть тебя ежечасно, я перестаю понимать, ощущать тебя, ты мне кажешься чужой, мне страшно, даже если мы день не видимся. Или — мы… расстаемся навсегда. Одно из двух, два из одного не будет. Я не хочу стать идиотом от этого проклятого ожидания.

— Конечно, видимся с тобой, Санечка, — так мягко и естественно говорит она, что мне неудобно. В конце концов, она женщина, взрослая, у нее своя жизнь, кто я такой, чтобы указывать ей, ставя ультиматумы.

— Саня?

— Да?

— А ты не можешь не ждать… Я бы сама приезжала.

— Нет, не могу, так уж по-дурацки устроен.

— Ты опять пил это?

— Да, опять.

— И это опять из-за меня, я знаю.

— При чем здесь ты, — вставляю я.

— Я виновата. Не пей это больше, я тебя очень прошу, — она смотрит на меня.

— Тебе же понравилось в прошлый раз?

— Мне понравилось, но не пей, пожалуйста. Я чувствую, что я преступница.

Она набрала больше воздуха и выдохнула:

— Ты меня ставишь в безвыходное положение.

Меня как будто горячей волной окатили: так вот, значит, почему она приезжает.

— Хорошо, с завтрашнего дня я тебя ни в какие положения ставить не буду.

Она прильнула к моей шее.

— Будешь, — попросил ее голос, — мне это нужно.

Наши губы встретились, сначала мягко. Потом ее безвольно и нежно отдались моим. Мгновениями было такое ощущение, что ее губы растаяли у меня в горле.

— Санечка, — мы идем по улице, я провожаю ее, — ты позвонишь мне завтра?

— …да.

— Я буду ждать, обязательно, — у нее такой голос, что я бы отвечал и обещал на всё «да».

Она целует мои губы, прижавшись ко мне.

— Завтра в девять, — размыкаются ее губы.

…Она опять не может приехать, я говорю ей «до свиданья» и вешаю трубку. Что с ней происходит во время отсутствия, я не представляю. Со мной она одна, уходит такая ласковая, такая нежная. Стоит только отрезок времени пробыть дома, без меня, как голос ее моментально меняется, холоднеет, как будто и не была другая, такая податливая, все позволяющая, неистовая, утомленная, сильная-слабая, — моя, вся моя. Мне становится страшно от ее такого голоса по телефону, чужого, незнакомого.

Бросив трубку, я возвращаюсь домой. Может, я зря так быстро повесил трубку, не выслушав ее объяснения. Да при чем тут объяснения, если она вчера только обещала, что все будет, как я хочу, и сама просила, чтобы я позвонил в девять утра, как обычно. Я захожу в комнату, закрываю дверь. Но она теперь будет знать, что я обиделся, что мне это неприятно, попросту невыносимо, и приедет, сразу или как только освободится.