Наталья - Минчин Александр

— Наталья, сто раз я тебе говорил: у меня нет девочек с курса. Ты, наверно, с русской фольклористикой знакома. Так вот, она убеждает: где живешь, там не с…шь.

— Фу-у, какой ты грубый, Санечка, — и улыбается. — Впервые слышу, как ты ругаешься при мне. У тебя это хорошо получается, Саня. Скажи еще что-нибудь, мне нравится.

— Благодарю за признание.

Она приближает ко мне свои губы:

— Ты разозлился?

— Немножко.

— Все, сменим тему: хочешь, я тебя поцелую?

— С позавчерашнего дня.

— Какой ты глупый, Санечка. Почему ж ты молчал! — Она целует меня. — О такой чепухе говорили.

Она снимает все с себя, туша свет и сигарету. Я обнимаю ее.

Она была странна в любви. После первого прикосновения или поцелуя она отключалась от всего здешнего и земного, впечатление, что она впадала в состояние транса (полузабытья, отрешенности, небытия); лишь изредка постанывала, когда я причинял ей (умышленно) сладкую боль. И только потом, постепенно, она приходила в себя. Как бы возвращалась из того состояния блаженства и полузабытья. Иногда она говорила шепотом:

— Санечка, это было прекрасно. Так не было никогда. Но я ничего почти не помню… — в темноте я чувствовал опять эти искры в ее глазах: — Напомни…

Я напоминал.

Я обожал ее в этом состоянии нездешнего тихого экстаза с негромкими вскриками. Она была моя и не моя, здешняя и нездешняя, принадлежала мне, не принадлежа, уносясь куда-то далеко, в одной ей доступные глубины, и нехотя возвращаясь оттуда; я вводил ее в это состояние, она жарко, горячо целовала, благодарила меня, а мне не верилось, не понималось, что это я и ей нравится это, происходящее от меня.

Я себя вообще считал каким-то ничтожным, недостойным ее и получившим незаслуженное.

Я целую ее грудь, едва тронутую… У нее необыкновенная грудь, такая нежная.

— Наталья, у тебя бесподобная грудь, — я целую пурпур бархатного соска, слегка прикусывая.

Она вздрагивает.

— Санечка… — она гладит мою голову рукой, ерошит мои волосы. — До Аннушки она была другой, такой упруг… вообще, все тело изменилось.

Она вдруг грустна.

— Не говори так, Наталья. У тебя лучшее тело в мире. Я таких не встречал никогда.

— Спасибо, Санечка… — мы целуемся, я сильно сдавливаю ее грудь рукой.

— Саня, ты задушишь меня.

— Чтоб ты больше никому не досталась.

— Я и так больше не буду ничья. Никому не достанусь. Ты последняя моя…

Я целую ее так, что губы уходят…

Она еле вырывается, но мягко, нежно.

— Саня, ты с ума сошел. Мне же еще по улице идти, что люди скажут, глядя на меня.

— Люди или?..

— Не волнуйся, мы не смотрим друг на друга. Прошлую неделю почти не видела. Забудь о нем…

— Я его не помню. Но ты с ним живешь. И он тебя видит.

— Саня, во-первых, я с ним не живу. А живу я, прямо скажем, с тобой. — Она любила это выражение «прямо скажем», как разрубающее и прорубающее какой-нибудь мысленный или словесный узел. — Во-вторых, он не видит меня днями, вдобавок ночами.

— Где же ты бываешь?

— А все это время — видишь меня ты, — она не обратила внимания на мою шутку.

— Но возвращаться тебе надо к нему, а не ко мне, и не из-за меня, а наоборот.

Я вдруг начал заводиться.

— Санечка, — она прикрыла мой рот ладонью, — не надо сейчас.

И тихо-тихо сказала:

— Я хочу тебя…

Она совершенно податлива и уступчива.

Мы лежим, откинувшись на подушки. Ее голова наполовину на моем плече, и ее дыхание касается моей щеки. Я поворачиваюсь к ней.

— Наталья…

— Да, Санечка.

Молчание. Она говорит:

— Так бы и спала на твоем плече, не вставая. Санечка…

И она засыпает. Впервые, когда не сплю я. Такая тихая, ласковая, прильнув ко мне своим чудесным телом, и усталая.

Время тикает где-то. Шесть часов вечера. Мы пробыли с ней весь день. В этой темной келье.

— Санечка, — она проснулась бесшумно. — Это тикало шесть часов?

— Кажется. — Она лежит, прижавшись ко мне.

— Мне пора. Мама будет звонить сегодня в полвосьмого. А то я совсем не знаю, как там Аннушка. Плохая мать, гулящая.

— Наталья, ты хорошая мать и…

— Ну, ну, договаривай.

Я упираю локоть в нее:

— И это…

— Саня, какой ты иногда бываешь забавный, — она смеется.

— Когда она должна приехать?

— Летом мама привезет ее, когда я сдам государственные экзамены и выпущусь из института. Они ее специально забрали, чтобы не мешать мне заниматься. А я видишь, чем занимаюсь!

Она целует меня в шею, осторожно.

— Ты выпустишь меня?

Я приподнимаю ее, перенося через себя так, чтобы касаться ее тела.

— Оказывается, мы такие сильные? — она удивляется. — У нас осталась сила?..

Я не отвечаю, а сам про себя улыбаюсь.

— Тогда, прямо скажем, я не встаю…

И она остается (не встает).

Потом мы одеваемся. Она включает свет.

— Да, Саня, я тебе принесла твой журнал. Очень приятная героиня. Он тоже прочитал…

— Как?..

— Журнал лежал в спальне, у меня на кровати. Он взял, когда я отсутствовала, ему скучно было, и прочитал. Он быстро читает. Их специально учат этому.

— И что?

— Я вернулась поздно тогда. А на следующее утро, когда я собиралась к тебе, он вошел, бросил журнал на кровать и сказал:

«Очень интересная вещь. Кто ж это тебя так просвещает?»

Я ответила:

«Одна знакомая».

Он сказал:

«Интересно узнать, когда же появится счастливчик Жиль».

Я ему ответила:

«Ты ошибаешься, он уже есть».

Она улыбнулась мне. Про себя я поразился, я не думал, что она так смела. Хота и не предполагал противоположного.

— А потом?

— Я оделась, мне нужно было ехать к тебе (я опаздывала, как всегда), и сказала, что мне нужно в Библиотеку Иностранной Литературы, чтобы он меня подвез.

— А он?

— Он это и сделал, за ним в восемь тридцать утра приезжает машина.

— А потом?

— Саня, а потом я пересела на троллейбус (эта библиотека недалеко от твоего дома), доехала сюда и переспала с тобой. Что тебя еще интересует?

— Мне не нравится это слово.

— Какое?

— Переспала.

— А что я с тобой, по-твоему, делаю?

— Наталья!..

— Извини, Санечка. Просто все становится тяжелей и невозможней.

— Что? — вздрагиваю я.

— Я не хочу сейчас об этом. Мне очень хорошо и не хочется ни о чем думать. Ты подашь мне дубленку?

— Конечно.

Она одевается. Накидывает платок, скорее шаль, и смотрит на меня. Я на нее…

— Санечка, я готова. Я плохо выгляжу, ты так смотришь на меня?

Я смеюсь.

— Нет. Выглядишь ты потрясающе, губы вот только…

— Что губы? — она быстро достает зеркальце, смотрит и неожиданно успокаивает: — В прошлый раз еще хуже было, Саня.

Мы смеемся вместе.

— Я не заметил.

— Конечно, зачем тебе замечать. Сделал свое дело, и порядок, — она улыбается.

— Я больше так не буду, Наталья.

— Наоборот, только так и надо. Эх ты, Саня! Ничего не понимаешь.

Но глаза у нее — прекрасные. Это я понимаю.

Мы выходим на улицу.

— Первый раз так рано, да, Санечка?

— Кажется, да.

— Не кажется, а точно.

Люди с работы возвращаются. И оглядываются на нас, беспечных, улыбающихся. Ее рука (ручонка) в моем кармане. Там тепло. Около такси мы останавливаемся.

— Наталья, мы еще ни разу с тобой не были в кино.

— Да, Санечка, как-то времени у нас все не хватает. Ты мне завтра позвонишь?

Мне всегда нравится этот вопрос. Так как, если бы она сказала: ты завтра на край света побежишь, я бы ответил — побегу.

— Давай поцелуемся.

У нее прохладный рот. Грудь ее поднимается, упираясь в мою, когда она вздыхает.

— Может, вернемся, Наталья?..

— Я — пожалуйста!

Потом она вспоминает про звонок, огорчившись:

— Санечка, позвони мне обязательно завтра.

Неужели это никогда не пройдет? Мне хочется видеть ее каждый день, все больше и больше. Я не понимаю ничего, даже как это называется.