Дыхание судьбы - Тереза Ревэй

— Ты правильно, сделала, Колетта. Всегда следует опасаться духов, как плохих, так и хороших.

Несколько недель спустя, сидя с сыном на руках, Ливия слегка покачивалась в кресле-качалке и смотрела, как за окном падает снег. Он уже укрыл тонким слоем лужайку, ограду и ветви деревьев. Птичьи лапки нарисовали эфемерные звездочки на сиденье качелей. Начиная со вчерашнего дня хлопья безостановочно падали из плотных облаков, которые нависли над городом ватным покрывалом. Свет был холодным и белым.

Ливия слышала, как потрескивают дрова в печке в углу комнаты. Она чувствовала себя пленницей и понимала, что не права. Легкий, как перышко, Карло тем не менее ощутимо надавливал на ее плечо. С момента его рождения на нее время от времени наваливалась безумная усталость, так что перехватывало дыхание. Иногда она ложилась на кровать, расстегивала блузку и сажала сына к себе на живот, плоть к плоти, чтобы почувствовать тепло его тела, ощутить его вес и забыть о тех воображаемых оковах, которые ей было так тяжело носить.

У него был русый пушок вместо волос и светлые глаза отца, такие же как и у лотарингцев, которых она встречала на улице, когда гуляла с коляской по набережной Мозеля. Карло был спокойным ребенком. Правда, вначале он очень напугал ее, когда отказался брать грудь. После нескольких безуспешных попыток он отвернулся и завопил от злости. Она почувствовала себя отвергнутой, недостойной; показалась себе грязной.

Ливия поцеловала мягкие волосы сына, ощутив под губами еще нежный череп, и вдохнула детский аромат миндаля, молока и крепкого сна. Когда акушерка вложила в ее руки Карло, закутанного в белое одеяльце, она робко вгляделась в его лицо, пытаясь найти хоть что-то знакомое в крыльях носа, в рисунке губ или ушей. Ее ребенок показался ей совершенно чужим, и вместе с тем у нее возникло ощущение, что она знала его всю жизнь. В это мгновение тревога, мучившая ее с момента появления в этом чужом городе, улетучилась. Отныне ее поступок наконец приобрел смысл.

Однако в последние несколько дней она стала осознавать, что, подарив Карло отца, лишила себя саму чего-то очень важного, а чего, ей не удавалось понять, как и того, что будило ее среди ночи. Она открывала глаза в темноте и искала тень колыбели в углу комнаты. Ее жизнь сводилась к этим стенам, к дыханию Франсуа и Карло, к почти ощутимому биению их сердец, которое напоминало ей безжалостную дробь барабана.

Охваченная внезапной тревогой, она еле сдерживала себя, так ей хотелось встать, взобраться на стул, достать красную тетрадь Гранди из тайника над шкафом и убежать отсюда, но в то же время она испытывала почти физическую потребность насытиться безмятежностью этой комнаты, впитать ее всеми порами кожи и таким образом заполнить эту странную, мучившую ее пустоту любовью мужчины и еще невыраженными надеждами, которые несет в себе новорожденный.

Раздираемая противоречивыми чувствами, она поворачивалась спиной к мужу и сворачивалась калачиком, положив обе кисти под щеку. Ее сердце начинало учащенно биться. Она крепко сжимала веки и обращалась с мучительной молитвой к Святой Деве своего детства, изображение которой украшало апсиду[49] базилики деи-Санти-Мария-э-Донато, к этой матери с раскрытыми ладонями, сверкающей в обрамления золота и синевы, к которой она прибегала, когда ей требовалось увидеть волшебный блеск мозаики, чтобы успокоить слишком сильную печаль. Испуганно и стыдливо молодая женщина просила у нее прощения, потому что считала себя недостойной, смутно понимая, что никогда не полюбит своего мужа, и опасаясь, что того жизненного порыва, который внушал ей ее сын, будет недостаточно для выживания.

В дверь постучали. Она вздрогнула, и ее руки инстинктивно обвились вокруг ребенка, который тут же проснулся. Она почувствовала, как краска заливает ее лицо. Удастся ли ей скрыть преследующие ее предательские мысли?

— Ливия, пришла кормилица. Я думаю, малышу пора кушать.

Элиза вошла в комнату и наклонилась к ней с озабоченным видом.

— Вы не очень хорошо выглядите. Позвольте, я сама отнесу Карло. Вам не стоит переутомляться.

Когда золовка взяла ребенка на руки, Ливия не протестовала. Зато младенец открыл ротик и издал крик.

— Да, мой маленький, ты проголодался, — пропела Элиза. — Пора кушать…

Когда Элиза отвернулась, Ливия вдохнула знакомый запах мыла и фиалок. Золовка всегда была опрятной и свежей. Она вышла из комнаты, что-то нежно приговаривая, чтобы успокоить малыша.

Руки внезапно показались Ливии легкими, словно крылья. Грудь, напротив, распирало, вызывая неприятные ощущения. «Не расстраивайтесь, дорогая, — сказала ей Элиза. — Не все женщины могут кормить своим молоком». Но золовка не умела врать. Это было неестественно, когда мать не могла покормить собственного ребенка, потому что ее молоко его отравляло, и Ливия чувствовала себя униженной, когда вынуждена была освобождать грудь от бесполезной пищи.

У нее на глазах выступили слезы, и она резким движением поднялась с кресла, которое продолжило качаться, поскрипывая на паркете. Мир за окном был белым, гладким, каким-то приглушенным. Она прислонила горящие ладони к стеклу. Ей было трудно дышать. Она должна была покинуть этот дом без промедления.

Из шкафа она достала свое пальто и шарф, поискала перчатки. Куда они запропастились? Она перерыла все ящики, разбросав вещи.

Когда Ливия вышла в коридор, ее взгляд наткнулся на приоткрытую дверь, откуда струился теплый свет. Она услышала голоса Элизы и кормилицы. Эта молодая женщина с круглыми щеками и приветливой улыбкой выглядела привлекательно; она только что родила пятого ребенка. Ливия не хотела ее видеть, предпочитая думать, что ее не существует. Она узнала ее грудной смех, чувственный и безмятежный. Смех женщины, которая всегда сама кормила своих детей. Смех матери, достойной так называться.

Ливия сбежала вниз по лестнице. В коридоре она никак не могла открыть дверь, но в конце концов очутилась на свежем воздухе. Холод обжег ее лицо и руки. Она закрыла глаза и подняла лицо к небу. Хлопья снега нежно касались ее ресниц, щек, губ.

Она пошла наугад быстрым шагом, глядя прямо перед собой. В голове была пустота, сердцебиение отдавалось толчками во всем теле. Она бежала по улицам, иногда натыкалась на прохожих и не извинялась. На сгоревшей крыше бывшего гарнизонного протестантского храма снег уже укрыл остов и почерневшие балки нефа.

На повороте улицы она остановилась, наткнувшись на толпу детей, которые кричали и размахивали руками. На тележке, украшенной красными и золотыми гирляндами, силуэт с белой бородой, облаченный в длинное пальто, с треугольной митрой[50] на голове и с жезлом в руке приветствовал толпу, собравшуюся на тротуаре. Улыбающиеся девушки раздавали сладости, орехи, чернослив. Незаметно для Ливии у нее оказалась целая горсть орехов.