Любовь и французы - Нина Эптон

Когда у Нинон родилась дочь, то установить отцовство оказалось такой трудной задачей, что графу де Фиеску и аббату д’Эффа ничего другого не оставалось, кроме как бросить жребий на игральных костях. Де Фиеск, выиграв, взял на себя расходы по содержанию ребенка и дал девочке образование. Нинон предприняла несколько вялых попыток разыскать отнятое у нее дитя, но вскоре оставила эту затею. Недостаток материнского чувства был в ее характере наиболее неприятной чертой, которой суждено было стать причиной трагедии. (В то время в этом не было ничего необычного, судя по тому, сколько брошенных детей слонялось по улицам Парижа. Проповедник Оливье Майяр, живший в шестнадцатом столетии, с негодованием говорил о множестве младенцев, которых топили в отхожих местах или в реке; казалось, материнские чувства пробудились только к концу семнадцатого столетия. Кстати, единственные трогательные образы матерей в драматургии семнадцатого века — это героини Расина: Андромаха и Иозавет.)

Многие из поклонников Нинон хотели на ней жениться, но она смеялась над ними, ожидал, когда пройдет их очередной каприз. Иногда она разыгрывала их, чтобы заставить выкинуть эту блажь из головы. Один молодой человек так увлекся Нинон, что ей удалось убедить его отписать большую часть своего состояния на ее имя. Задолго до предполагаемого дня свадьбы пыл жениха поостыл, как Нинон и предполагала. В одно прекрасное утро, когда он стоял за ее туалетным столиком, Нинон велела ему снять с ее левого виска папильотку. «Вы можете взять ее на память»,— улыбаясь, произнесла мадемуазель де Ланкло. Молодой человек был вне себя от радости: «папильотка» оказалась его счетом на восемьдесят тысяч фунтов! Нинон освободила его от обязательства, предупредив, чтобы впредь он был осторожнее и не давал таких опрометчивых обещаний. Романы этой женщины редко продолжались дольше трех месяцев. Не приходится удивляться ее замечанию: «В природе нет ничего более разнообразного, нежели удовольствия любви, даже несмотря на то, что они всегда одни и те же!» За ужином она не пила ничего, кроме воды, но Сент-Бёв отмечал: «Она была пьяна от супа, который ела, от вина, которое пил ее сосед, от своих собственных нескончаемых острот и веселья».

В ее жизни был трудный период, когда она стараниями мадам де Монтеспан и divots[165] того времени оказалась в Доме кающихся распутниц (Filles Repenties). (Монтеспан недолюбливала мадемуазель де Аанкло, бывшую в хороших отношениях с Франсуазой Скаррон — будущей мадам де Ментенон, соперницей маркизы.) Мольер, ее друг, принятый при дворе, ходатайствовал за нее перед его величеством, уверяя, что Нинон не была ни /i//e, ни repentie{145}. (Некоторые приписывают эту остроту Будену.)

Кроме великого драматурга, об освобождении Нинон хлопотал еще один человек — зловещая женщина мадам Арнуль, ворожея, гадавшая на картах доверчивым и честолюбивым вертихвосткам из высшего общества. Мадам Арнуль тогда интриговала в пользу Франсуазы Скаррон против мадам де Монтеспан, часто навещавшей ее. Вскоре после того как Нинон выбралась из монастыря, мадам Арнуль обратилась к ней с просьбой о помощи. Нинон должна была, переодевшись, сопровождать мадам Арнуль до границы, где король намеревался встретиться с Тюрен-ном, который успешно вел войну против объединенных сил Австрии и Испании. Нинон была весьма рада переодеться в мужской костюм —это напомнило ей юность,— но что дальше? Пока они не прибыли к месту назначения, мадам Арнуль отказывалась раскрыть свой замысел.

Дамы приехали в Нанси, опередив на два дня кортеж его величества, а оттуда отправились в Вогезы, в замок Рибовиль в окрестностях маленького городка Сент-Дьема. Владельцем замка был шурин принца Палатинского. Принца не было в замке, но у мадам Арнуль имелось письмо к его дворецкому, бывшему в родстве с еще одним участником заговора — первым камердинером его величества. Дворецкий слегка встревожился, прочтя письмо своего кузена и распоряжение удовлетворить желание «дамы и ее мужа» переночевать в комнате призраков, где при жизни прежнего хозяина замка таинственным образом погибло много людей. Мадам Арнуль пришлось настаивать, но она была женщиной властной и своего добиваться умела.

После обеда гостей отвели в комнату, названную столь зловеще. Нинон испуганно глядела на мрачные стены, обшитые панелями. «Что вы делаете?» — спросила она, когда проворные пальцы мадам Арнуль забегали по обшивке стены. «Это должно быть здесь»,— бормотала главная заговорщица, засовывая руку в зияющие пасти резного чудовища позади постели.

«Есть!» — торжествующе воскликнула она, нажимая кнопку в горле монстра. Панель исчезла в стене. За ней оказалась большая, роскошно обставленная комната. Все было готово к приему короля. От изумления у Нинон перехватило дыхание. Мадам Арнуль рассмеялась: «Это был секрет старого графа. Он уговаривал переночевать в замке богатых путешественников, а ночью душил и грабил их. Вот откуда россказни о привидениях».

В дверь постучали слуги, принесшие их вещи, и гадалка быстро задвинула панель. Когда лакеи ушли, заговорщица открыла свой чемодан и достала из него великолепную бархатную мантию, голубую ленту и миниатюру с изображением Анны Австрийской, покойной матери Людовика XIV. «Подойдите к зеркалу»,— сказала она Нинон и поднесла к ее лицу миниатюру. Сходство было очевидным. «Немного краски на щеки — волосы уложить так... да, думаю, это очень хорошо сработает». Нинон повернулась и с изумлением уставилась на нее. «Не хотите же вы сказать, что... я должна стать... ее призраком?»

«Именно, дорогая»,— спокойно ответила мадам Арнуль. Нинон дрожала от страха, но властная гадалка была непреклонна. Все ее предприятие держалось на Нинон, которая — о чем заговорщица не преминула ей напомнить — была обязана Арнуль освобождением из Дома кающихся распутниц. Нинон пришлось уступить.

Его величество прибыл на следующий день и рано отправился спать, устав от долгой поездки. Вскоре после того как он лег, гадалка, поставив перед зеркалом в качестве образца миниатюрный портрет, принялась придавать мадемуазель де Ланкло королевский облик. Мадам Арнуль была мастерицей своего дела. Когда она закончила, результат поразил даже Нинон. Затем, надев мантию и голубую ленту, Нинон прошла в соседнюю комнату и, собрав все свое мужество, величественно приблизилась к постели его величества при свете фосфоресцирующего факела, которым изобретательная мадам Арнуль поводила из стороны в сторону за открытой потайной дверью. Нинон коснулась Людовика своей холодной рукой (которую она для этой цели почти до полного окоченения держала в ледяной воде). Людовик проснулся, будто его обожгли, сел на постели и — пораженный ужасом — вперил глаза в видение. «Матушка!» — задыхаясь от страха, вымолвил его величество. Укоризненно нахмурив брови и приложив палец к губам, Нинон указала пальцем на листок бумаги, который она положила на столик возле кровати, а затем стала плавно отступать назад, пока не дошла до панели и не исчезла во тьме, когда мадам Арнуль погасила факел. От страха Нинон была еле жива. Что до короля, то он торопливо вызвал лакея и приказал зажечь свет. Призрачное письмо, написанное почерком его матери (который великолепно подделала разносторонне одаренная гадалка), обвиняло короля в распутной жизни и открытой связи сразу с двумя любовницами (Лавальер и Монтеспан). На другой день Нинон и мадам Арнуль покинули замок. Людовик никому не сказал ни слова о «видении». Разумеется, шутки такого рода были бы невозможны в эпоху менее суеверную, однако, несмотря на то что Людовик испытал минутное потрясение, призраки, похоже, не имели влияния на его личную жизнь. Много лет спустя мадам де Мен-тенон, пытаясь убедить короля объявить публично об их морганатическом браке, снова прибегла к помощи мадам Арнуль, но эта уловка не сработала.{146},{147}

Когда Нинон было за шестьдесят (она все еще была обворожительна и не потеряла своей знаменитой способности очаровывать мужчин), в ее жизни произошла трагедия, о которой я уже упоминала выше. Однажды ее бывший любовник, маркиз де Жерсей из Бретани, сообщил, что посылает к ней их двадцатидвухлетнего сына, чтобы та ввела его в круг своих изысканных друзей. Он подчеркивал, что Нинон ни при каких обстоятельствах не должна открывать молодому человеку тайны его происхождения. Нинон привязалась к сыну, но вскоре произошло страшное: юноша безумно ее полюбил. Нинон запретила ему посещать свой дом, когда поняла это, но молодой человек настоял на последнем свидании, во время которого признался ей в любви. Когда он подошел, чтобы заключить ее в объятия, Нинон отшатнулась и прорыдала, закрыв лицо руками: «Я — ваша мать!» Молодой маркиз, остолбенев, молча глядел на нее. Затем он бросился в сад, выхватил шпагу и закололся. Нинон побежала за ним и успела лишь подхватить его, когда он падал. Он умер у нее на руках. После этого Нинон надолго слегла, ее верная подруга, мадам Скаррон, ухаживала за ней. Но с того дня и до самой смерти Нинон отказалась от всеобщего внимания, держалась с достоинством и предпочитала, чтобы ее называли более скромно — «мадемуазель де Ланкло». «Нинон,— писал Сент-Фуа,— вела дурную жизнь, но была прекрасной собеседницей. Нинон столь же редки, как и Корнели — на долю семнадцатого века выпало рождать в каждом отдельном жанре великие и изумительные личности».