Марсельская сказка - Елена Букреева

дышать, только уставилась на пылающего злостью Реми стеклянным взглядом, не находя в себе сил пошевелиться. От его слов разошлись старые швы, выпустив на волю гниющую рану, и та расползлась по всему телу, убивая меня, отравляя. Я прижала ладонь к груди, развернулась и, помедлив лишь на мгновение, бросилась к двери и выбежала прочь из этой чёртовой комнаты. Душа горела. Я хотела броситься в холодные воды открывшегося передо мною моря, только бы затушить этот яростный пожар внутри, только бы не сгореть дотла от этих разрушающих чувств. И всё вокруг меня пылало закатным огнём, и не было ни единого шанса от него скрыться. Я нашла самое отдалённое и уединённое место, безопасное место, скрытое от ненужных глаз, и, взобравшись на покатый валун, обхватила колени руками и горько заплакала. Море тянулось ко мне, ласково шептало слова утешения, а я рыдала, открывая ему свою душу, ничего не утаивая, ничего себе не оставляя. Морской ветер трепал мои волосы, помогая собраться с мыслями, разложить все чувства по полочкам, справиться с внутренним хаосом, и совсем нескоро, когда алое солнце почти скрылось за горизонтом, лаская моё лицо прощальными лучами, я поняла, что обида во мне не имеет к Реми никакого отношения.

И — как удивительно! — стоило мне осознать это, как кто-то остановился за мной спиной, опустив на мои плечи тёплый жакет. Я задрожала. Слёзы уже почти высохли.

Реми долго молчал, явно собираясь с мыслями.

— Никто из них не хотел, чтобы я связывала свою жизнь с литературой, — вдруг надломленным голосом произнесла я, опережая его сухие вымученные оправдания или, кто знает, может быть, обвинения. — Я должна была познавать медицину в Сент-Эндрюсе, как моя сестра Шарлотт. Но меня всегда интересовала только литература, больше скажу, я не других авторов изучать хотела, я грезила… грезила быть одним из этих авторов. Я отстояла своё мнение и уехала учиться в Кембридж. Вот только так и не написала ничего стоящего. А в остальном ты прав. Моя семья была слишком озабочена нашим положением в обществе, чтобы тратить время на такие глупости, как воспитание «хорошего человека», — я поморщилась и встала с валуна, приглаживая растрепанные кудри. — Хотя Шарлотт стала хорошим человеком. Правда. Ах, да, я опять говорю о себе, — повернувшись к нему, я заметила глубокую морщину между его бровей. Я пристально уставилась на него, сощурилась и горько пробормотала: — Вероятно, это черта всех «плохих людей».

Рана внутри меня разверзлась такая, что я едва ли могла представить, как существовать с ней дальше. Время наложит на него новые швы, но как долго мне придётся ждать? Эта рана глубже, болезненнее, в ней не только отношения с семьёй, не только старые комплексы, но и новые события, несколько жутких дней в подвале, пугающие воспоминания, и эти слова, хлесткие и ядовитые слова человека, чьё мнение должно волновать меня в самую последнюю очередь. Почему я приняла это так близко к сердцу? Возможно, потому что именно туда он и целился.

Мне ничего не оставалось, кроме как развернуться и пройти мимо него в дом. Вот только едва я двинулась в нужную сторону, когда чья-то сильная рука сомкнулась на моем запястье, заставив остановиться. Я обернулась, обводя лицо Реми вопросительным взглядом, и всё внутри меня затрепетало в предвкушении извинения. Он снял фуражку, посмотрел куда-то вдаль и тяжело вздохнул. Выражение его лица оставалось нечитаемым, и я уже собралась вырвать руку из его хватки, но мужчина, наконец, прервал молчание своим тихим глубоким голосом:

— Я принёс хлеб. В доме есть сардины. Ты наверняка голодная.

Захлестнувшее меня недоумение слишком внезапно сменилось облегчением. Как же замечательно, что солнце уже скрылось за горизонтом, и вечерние сумерки спрятали мою глупую улыбку, оставив лишь мерцающий взгляд. Я покачала головой, сдерживая смешок. Не оставалось ни единого сомнения в том, что таким образом он пытался извиниться. Возможно, мне показалось, возможно, таким способом он хотел меня отравить, но что-то подсказывало, какое-то внутреннее чутьё, что он искренне раскаивается за свои слова. Об этом говорил и жакет на моих плечах, и его пальцы, всё ещё сомкнутые на моём запястье. Я посмотрела вниз, затем снова на него, и коротко кивнула.

— Я очень проголодалась.

Ответ не заставил себя ждать:

— Тогда пойдём.

Мы молча направились в дом. Он — чуть впереди, я — касаясь своим плечом его плеча. Море провожало нас тихим рокотом, лаская наши спины прохладным вечерним ветром, и тот забирался прямо под кожу, расползаясь в душе непонятной тревогой. Очередной день на исходе. Впереди — не дорога в Париж, а старый рыбацкий дом, где в крошечном окне пляшет огонь от керосиновой лампы. Что нам приготовила эта ночь? Я была выжата, как лимон, до головокружения голодна и совершенно обессилена, так что мне оставалось лишь мечтать о сносном ужине и крепком сне. А эти заботы… каждая из них… пусть достанутся утру, холодному и нежеланному. Думать о насущном сейчас казалось просто преступлением.

— Спасибо, — пробормотала я, когда он придержал для меня дверь, пропуская внутрь.

Свет от лампы был весьма скудным, и всё же я не могла не заметить, что за время моего отсутствия Реми прибрался в комнате. Хаос, который я устроила, теперь был лишь воспоминанием, невысохшими слезами, поцарапанным горлом, и даже карты аккуратной колодой лежали на подлокотнике дивана. К ним я и направилась, пряча их в карман и оборачиваясь к неловко застывшему в дверях мужчине. Он кашлянул и отвёл от меня свой суровый взгляд. Сейчас, в этом тёмно-оранжевом свете, лишь наполовину касающемся его лица, Реми напоминал мне кого-то из прошлого, далёкого или нет, и это странное чувство посылало толпы колючих мурашек по спине. Я задержала дыхание и, сглотнув, присела на диван. Внутренний порыв спрятаться от него, сбежать, спастись, был мне совершенно непонятен. И до тех пор, пока он не заговорил, я варилась в этом котле неизвестного страха, то ругая себя за неуместную подозрительность, то содрогаясь от каждого предположения.

— Как вижу, к сардинам ты не прикоснулась, — Реми медленно прошёл к столу и, отодвинув стул, с выдохом сел. Я не спешила присоединяться. — Ты, конечно, избавишь меня от многих проблем, если помрешь с голоду в ближайшее время, но я всё же посоветовал бы тебе поесть. Один только хлеб не придаст тебе сил.

Кончики моих губ опустились. В детстве меня часто заставляли питаться тем, что не вызывало у меня ничего, кроме отвращения. Мне не привыкать. Встав с дивана и подойдя к столу, я критично оглядела скудный